— Видел, — сказал Павел, — отец написал.
— Какая книга?
— Про живопись.
— Сам читай. У тебя Лиза на руках, старики полудохлые. Мать на старости лет в девочку играет, за ней смотреть надо. Ты вон себе еще кралю завел — мало тебе забот. Ты со своими зазнобами разберись, а ко мне не приставай. Мне ни жену, ни детей иметь нельзя. Как их кормить-обувать? Я сам старик.
— Какой ты старик.
— Сорок три. Завтра помру, им что, по вокзалам ходить Христа ради? Пол-России так добро ищет. Я умру, сирот не оставлю. В обузу никому не был и на себя лишнего не возьму.
— Как же с людьми тогда жить?
— Не обещать и в долг не брать.
— А если просят?
— А мне дать нечего.
— Счастлив тот, кто может о многих заботиться, — сказал Павел.
— У нас деятель есть на вокзале, шутник большой, — ответил Кузнецов. — Жену кормит, это ладно. Так он еще бабу завел. А у той женщины мать старая, и сестра есть, больная лежит, и ребенок у сестры. Как быть? На пяти работах мужик крутится.
— Наверное, хороший человек
— Дрянь-человек. Сникерс, а не человек. Хочет, чтобы сладко было.
— Он же помогает всем.
— А куда денется? Он помогать не собирался. Он пошутить хотел. Хотел, как во французском кино. Придешь домой — там жена с пирогами. Придешь к любовнице — и там неплохо. Так и ходил бы туда-сюда. Эту пощекочешь, ту почешешь. Красиво! Только мы не в кино. Взял бабу, а у нее мать есть, а у матери печенка болит, да из квартиры выселяют, да зарплата с ноготь, да стиральная машина сломалась, да сестра — стерва, болеет все время. Это тебе не в Париже баб щекотать.
— Он же их не бросает.
— Свое добро и бросить жалко. Другой идет по вокзалу, шесть тюков на себя навесит — идет, кряхтит и по сторонам поглядывает — еще что стырить. Так и Сникерс.
— Ты его пойми.
— Еще не хватало — Сникерса понимать.
— Подожди, — сказал Павел, — полюбишь женщину, и захочешь о ней заботиться.
— Позаботился я об одной, хватит, — сказал Кузнецов. Но как он позаботился об Анжелике, он не рассказал.
А дело было так.
— Уйду я отсюда, — сказала Анжелика. — От Валерки убегу, он меня не найдет. Ты не думай, устроюсь. Рекламу дам. Ага. Мне рассказывали: теперь все прогрессивные девушки так делают. Вся страна прочтет, у меня знаешь сколько клиентов будет.
— Дура, — сказал Кузнецов.
— И дед-гинеколог с двойной спиралью мне не нужен. И без тебя обойдусь. Сама справлюсь.
— Уезжай из Москвы, — сказал Кузнецов.
— Послушай, как я написала. Ага, сама написала. Может быть, у меня талант есть. Мне один мужчина, — сказала Анжелика, — говорил, что у меня много талантов. Ну, он всякие в виду имел. Я думаю, стихи тоже могу. Другие-то пишут. Может, у них и талантов моих нет — а пишут.
— Стихи написала?
— Прочитаю, а ты скажешь свою реакцию. Это такие стихи, чтобы люди внешность мою поняли.
Тут все правда. Ну, может, про третий номер соврала. У меня, я так думаю, второй с половиной. Так это ж реклама, ага. В рекламе всегда врут, мне один мужчина рассказывал.
Беседа Кузнецова и Анжелики была прервана приходом гостей.
Компания — Щукин, Труффальдино, Кротов, Голенищев — провела некоторое время в обществе хозяина салона, Валерия Пияшева. Хлопнула шампанская пробка. Вот он, ваш дизайн, сетовал громко Пияшев, кафель итальянский положил, теперь что, на помойку его выбрасывать? Новый интерьер велят делать. Банкир Щукин и депутат Кротов говорили о либеральных ценностях (liberal values); по первым буквам иностранных слов — «л» и «в» соответственно — в обществе было принято именовать валюту.
— Если у человека есть лаве, — говорил Щукин, — то он свое лаве и защищать будет, куда денется? Так либерализм и победит.
— Разве ты, Щукин, либерал? Ты либералиссимус! — говорил Голенищев.
Труффальдино выяснял с Пияшевым соотношение цены и качества обслуживания.
— Я деньги в Европе заработал, — говорил Труффальдино значительно, — у меня признание мировое. И услуги должны быть на уровне. Здесь, слава богу, не притон какой-нибудь.
Поговорили и о политике, явили друг другу осведомленность. А если этот — туда? Ну, тогда, сами понимаете. А если тот? Ну, тогда вообще. Гости говорили осторожно, приглядываясь, пробуя собеседника — как на эту фамилию отреагирует? А на ту? Один лишь Труффальдино не понимал значения происходящего — догадался даже Пияшев и возбудился несказанно. Метнулся в фойе: выставил подгулявшего портфельного менеджера, отказал двум молодым людям из провинции. Закрыто! Комиссия! Не обслуживаем! Завтра приходите! Вам тут не бордель — салон массажный! Вот так и делается история — солидные люди зашли, посидели. И не куда-нибудь зашли, а к нему, к Пияшеву! Он вился возле столика, определяя, кто в застолье главный.
— Приятно, что тихо, — сказал Щукин.
— Шампанское неплохое, — сказал Леонид.
— После парламентской суеты, — сказал Кротов.
Затем к гостям вызвали девушку Ларису.
Кузнецов с Анжеликой услышали звуки, похожие на кудахтанье.
— Это когда Лариске хорошо, — пояснила Анжелика, — она кудахтать начинает. Такой у нее организм. Я вот, например, выть начинаю. Если я вою, ты не думай, это мне хорошо. Когда больно, я тогда кричу.
— Хотел бы я вот так же Дупеля натянуть, — заметил Щукин спутникам.
— А купеческая солидарность? — спросил Леонид.
— Какой он купец? — под напором банкира Лариса зашлась в кудахтанье. — Интриган, все под себя гребет!
Вызвали к гостям и Анжелику. Банкир Щукин выказал обычную прыть и овладел Анжеликой, а Труффальдино щипал девушку за грудь.
— Как думаешь, — спросил Леонид, — Дупель — либерал?
— Какой он либерал? Ты жопой будешь крутить или нет? Такой же либерал, как эта вот тварь.
Кузнецов все это время сидел на кровати в комнате Анжелики, слушал, как девушка воет. Анжелика выла долго, потом начала кричать. Крики прекратились, гости сделали перерыв, открыли еще бутылку.
— За что предложу выпить, — сказал Пияшев, суетясь, — это за новую Россию. Как общество переменилось! Двадцать лет прошло — и не узнать! Мог бы я, простой работяга, сидеть с учеными людьми за одним столом? Неграмотный был осел! Так бы и остался на заводе, если бы не Горбачев. Спился бы! Спасибо перестройке, демократии спасибо! Лично — Михаилу Сергеичу спасибо, расшевелил страну. Ведь
