которые тоже что-то решают. Они все друг друга боятся, эти мерзавцы, — он не удержался, слово «мерзавцы» употребил.
— Понимаю, — сказал Кузнецов, — демократия. Сталина не боятся и рады. Раньше Сталина боялись, а теперь Кротова. Лучше им стало. Слышал я, — сказал Кузнецов задумчиво, — было время, у нас банкиров стреляли. Теперь не стреляют?
— Теперь по-другому делают. Отнимают деньги, а банкира шлют куда подальше — чтобы не мешал.
— Ему там, поди, неплохо. Деньги все не отнимут. Он и на остаток проживет, не похудеет, — сказал Кузнецов. — Стрелять, оно надежнее.
И человек на соседнем участке поддержал его:
— Верно говоришь.
— Или мы их закопаем, или они нас.
— Хороший сегодня денек: серенький — и без ветра.
Человек, стоявший над соседней могилой, повернулся к ним — это был Струев. Кузнецов, который хорошо запоминал лица, подошел к нему. Узнавать Кротова или Голенищева ему не хотелось — но Струева он приветствовал.
— А я отпустил одного. Банкир. Хотел прибить, а не стал.
— Ты с банкиром дрался?
— В руках его подержал.
— А охрана? — спросил практичный Струев.
— Не было охраны. Так, вертелись разные деятели.
— Сколько их было? — спросил Струев.
— Пятеро. — Кузнецов сосчитал.
— Ах, пятеро. Это пустяки.
Кузнецов посмотрел на Струева с уважением. Человек с кривыми зубами ему нравился.
— Вот ты человек бывалый, — сказал Кузнецов уважительно, — ты мне скажи, если женщина воет, это она от удовольствия воет — или от боли?
— Я одну женщину знаю, — ответил Струев, — она на луну воет ночью. Думаю, от злости воет. Но она революционер — ей положено.
— А лет ей сколько? — спросил Кузнецов.
— Сто.
— Понятно, — сказал Кузнецов, — если бабе сто лет — как не выть.
В памятном разговоре с Анжеликой он сказал:
— Могу адрес Кротова дать. Иди к нему, счастье упустишь.
— А что думаешь, в этой дыре сидеть буду? Так моя молодость зря пройдет.
— У Кротова квартира большая, — сказал Кузнецов, — тебе понравится.
— Может, он меня ждет. Я знаю, когда у мужчины интерес. Ага, ревнуешь? Надо по-честному. Ты скоро трехкомнатную продашь, а мне — что? Переживаешь, что я ухожу? Ага, страдаешь.
— Нет, — сказал Кузнецов, но ему стало неприятно, что она уходит.
— Молодость упускать, кому хочется? Ты не думай, я к тебе дружеские чувства сохраню, ага. Я тебе уже добро сделала, квартиру сторговала, и еще сделаю.
Анжелика ушла, а Кузнецов напился и лег спать. Утром соседи сказали ему, что подали заявление в милицию: описали безобразный дебош, проститутку в белых ботфортах, битье стекол, матерные выражения.
— Соглашайся на комнату, — посоветовал пенсионер Бесфамильный, — с людьми надо в мире жить. А то выдумал: однокомнатную ему подавай. Согласишься — и мы заявление заберем.
— Не надо мне ничего, — сказал Кузнецов. — Отвяжись.
— Так-то лучше. С людьми надо по-человечески. За добро-то добром платить надо, Саша. — Голос Бесфамильного дрогнул, и старческий глаз его увлажнился.
И снова Кузнецов пил: каждый его следующий день был похож на предыдущий, после истории с Анжеликой мало что изменилось. Бутылка водки покупалась с утра, и весь день Кузнецов прихлебывал по глотку — к обеду выпивал всю бутылку. Вечером же пил в случайных компаниях что попало, выпивал много и засыпал. Иные собутыльники Кузнецова давно покинули этот свет: человеку отмерено определенное количество алкоголя, которое можно влить в себя без последствий. Но Кузнецов не умирал, не впадал в сомнамбулическое состояние, не болел, он только худел — до того, что в нем сохранились лишь жилы и кости, — и черты его приобрели еще более пугающий характер. Если приходилось гражданам столкнуться на улице с этим худым злым человеком, они старались поскорее разойтись с ним и не вызвать его раздражения.
Кузнецов вспоминал Анжелику и, напиваясь, предпринимал попытки разыскать. Подъехал он и к дому на Малой Бронной улице, где обитал Кротов, походил у пруда, поговорил с охраной: девушку в белых сапогах не видали? Она с вашим жильцом встречается. Ну, лысенький такой урод, не видали? Что, спросить нельзя? У вас тут секреты? Если видели, скажите, а врать не надо. Никого, разумеется, Кузнецов не обнаружил — лишь вызвал недовольство охранников. Однако те вели себя осмотрительно: никому не хотелось без нужды ссориться с этим несимпатичным человеком.
В один из тусклых осенних дней Кузнецов навестил семейное кладбище. Он приехал с лопатой, вскопал участок, купил у кладбищенских бабок семена неизвестно каких растений, насыпал в землю, затоптал ногой. Сырая осень, мокрые листья — если бы Кузнецов был склонен к меланхолии, он бы мог провести среди могил упоительные часы. Однако он к меланхолии склонен не был — и к тому же одновременно с ним на кладбище оказались и Павел Рихтер, и Семен Струев — уединения не получилось. Кузнецов припас бутылку на случай одинокого сидения у могил — но доставать ее не стал: с интеллигентами разве выпьешь? Впрочем, Струев ему нравился.
— Я тебя помню, — сказал Кузнецов Струеву.
— И я тебя.
— У тебя все в порядке? Помощь не нужна? — Кузнецову захотелось так сказать. Он даже подумал угостить Струева водкой, но удержался.
— Справлюсь, — сказал Струев.
— А то всякое бывает, — сказал Кузнецов, — если что, ты скажи, — и Струев ему улыбнулся, показал желтые клыки.
— И ты мне скажи, если что.
— Ладно, — сказал Кузнецов.
Павел сказал Струеву:
— Вы оказали большое влияние на моего родственника.
— На мальчика? Не хотел его испортить, — сказал Струев.
— Антон рассказывал ваш рецепт смелости.
— Развлек молодого человека.
— После разговора с вами полез драться — сразу с тремя мальчишками.
— Победил? — спросил Струев.
— Нос ему разбили — и все.
— Ну — сказал Струев, — я в этом не виноват. Я сказал, что надо побеждать.
— А меня в ученики возьмете? Мне очень нужно победить.
— Нет, — сказал Струев, — вас, Павел, учить не стану. Вы рисуете — и рисуйте себе.
— Надо так нарисовать, чтобы победить.
— Если есть время, можно рисовать. У меня терпенья не хватает.
— Скажи, — спросил Кузнецов, — а ты бы точно на пятерых полез?
— Почему нет, — сказал Струев.
— Трудно, — сказал Кузнецов, подумав, — с пятерыми трудно.
— Это как ударить, — сказал Струев.
