— Вообще, гейша второго класса кое в чем должна разбираться… Но почему вдруг мальчики? Запросто могут быть две девочки!
Последнее соображение явно привело сестру в восторг.
— Представляешь? Не одна Огненная Лошадь, а сразу две!
Несчастная госпожа Имаи почернела лицом, уронив руку с чашкой.
— Маа! Какой ужас!
— Такое бывает, что поделаешь, — надменно пожала плечами сестра. — Ну и поделом им! Не надо было Хидео так поступать с женой. Она такая милая, а он… Ха! Вот когда Мисако посмеется! Представляешь? Две огненные лошадки устроят им такое…
Лицо госпожи Имаи пылало от ярости.
— Как тебе не стыдно! — выкрикнула она. — А я-то, дура, явилась к родной сестре за утешением! Ты всегда ненавидела меня за то, что у меня Хидео, а у тебя только девочки…
— Что-о? — взвилась сестра. — Да по мне так лучше совсем не иметь детей, чем такого законченного эгоиста, как твой сынок! — Она наклонилась и понизила голос: — Ну как ты не хочешь понять, что я хочу тебе только добра. Маа! Зачем говорить глупости? Ребенок еще не родился, а ты уже икру мечешь…
Госпожа Имаи вскочила на ноги и схватила сумочку.
— Ноги моей больше не будет в этом доме! Если захочу с кем-нибудь поговорить, то лучше с Фумико. Теперь она член моей семьи. Хидео, Фумико, мой внук и все другие дети, которые родятся.
Заливаясь слезами, она побежала к выходу, оттолкнув служанку, которая хотела помочь гостье обуться.
— Стой, онее-сан,[6] — кричала вдогонку сестра, с детства не переносившая ее слез. — Стой! Я была не права! — Но матушка Имаи уже не слышала ее.
Каждый звук, каждый запах, все ощущения, испытываемые Мисако в деревне Нейя, были по-прежнему с ней. Она носила их, как ткани бесчисленных кимоно, как оболочки луковицы, которые можно снять одну за другой и рассмотреть на свет, попробовать, оценить, прежде чем уложить аккуратно, слой за слоем, в потайное хранилище самых дорогих воспоминаний. Она собиралась заняться этим на обратном пути в Токио, но вагон был настолько переполнен, что люди толпились даже в проходах, и сосредоточиться было невозможно. Очередь в вагон-ресторан растянулась чуть ли не на весь поезд. Некоторые безбилетники ухитрились занять столики и беспрерывно заказывали еду и напитки, чтобы ехать дальше. В воздухе висело напряжение и сигаретный дым.
К тому моменту, как Мисако вышла на перрон, утонув в сутолоке и шуме вокзала Уэно, голова у нее раскалывалась. При виде длинной очереди ожидавших такси молодая женщина чуть не разрыдалась от досады. В квартиру она вошла, буквально валясь с ног от усталости.
— О нет! — сказала она, когда дверь открылась и наружу вырвались взрывы смеха и все тот же сигаретный дым.
Сатико принимала гостей, и среди прочих французского посла с супругой. Они зашли в квартиру выпить шампанского перед ужином в ресторане, который был заранее заказан. На кофейном столике стояли многочисленные бутылки, а также блюда с фруктами и лучшим французским сыром. Мужчины при виде Мисако любезно вскочили с дивана, меж тем как она остановилась перед ними в дверях, словно перед взводом солдат, приговоренная к расстрелу. Впрочем, французские слова, которыми ее тут же осыпали, били не хуже пуль. Даже миниатюрная, изящная японская жена французского бизнесмена, казалось, напрочь забыла родной язык.
Желая больше всего на свете добраться до постели, Мисако тем не менее постаралась проявить вежливость и присела на диван рядом с тоненькой японкой. Она надеялась обменяться с ней хотя бы двумя словами, но женщина лишь сверкнула белозубой улыбкой и сообщила, что живет во Франции так долго, что предпочитает французский.
— А соо… — робко кивнула Мисако.
Сатико старалась как могла переводить, но толку было мало. Мисако лишь молча сидела, держа в руке бокал. Шампанское было кислое, било в нос и щипало язык. Ну почему Сатико так его любит? И зачем ей этот вонючий сыр? В детстве в родной Ниигате они никогда не ели сыра, а когда взрослые говорили, что от иностранцев пахнет маслом и сыром, то вовсе не хотели сделать комплимент. Мисако с гораздо большим удовольствием отведала бы маринованной редьки, которую привезла из Ниигаты, а вместо шампанского выпила чашечку теплого сакэ, но не скажешь же этого подруге!
К счастью, пытка продолжалась недолго. Через двадцать минут шумная компания вывалилась в дверь, и Мисако осталась одна. Помыв посуду и убрав еду подальше от кошек, она стала прибираться в гостиной. Собой удалось заняться лишь к десяти часам. Включив воду в ванной, Мисако, как всегда, скривилась при виде многочисленных флаконов и склянок с ароматными маслами и пеной. Почему иностранцам так нравится все пенистое и шипучее? — спрашивала она себя, вдруг осознав, что лавировать между двумя мирами больше не в силах.
Лишь нежась в горячей воде, Мисако наконец смогла вновь пережить в памяти события последних дней. Запертая изнутри ванная комната была достаточно надежным местом, где мысли и воспоминания могли течь свободно.
По пути в дом, где жила родная сестра пропавшей Кику-сан, старый Хомма предупредил:
— Не ждите, что она много вспомнит. Столько лет прошло, да и возраст, сами понимаете. В последнее время она даже не всех узнает. В прошлом месяце спрашивала, кто я такой.
Старая женщина сидела на татами, закутавшись в несколько слоев шерстяных кимоно и шалей. Она казалась очень маленькой, не больше десятилетней девочки. Длинные пряди белоснежных волос были заправлены за уши. Господин Хомма представил гостей, они поклонились и уселись на пятки в формальной позе перед старушкой. В ответ она вежливо кивнула сморщенным обезьяньим личиком, которое время и солнце совместными усилиями исчертили тысячами глубоких борозд.
Хомма стал громко объяснять, кто эти люди и зачем приехали. Она слушала его, по- прежнему вежливо улыбаясь, но с пустыми глазами, словно кукла, украшавшая парадную нишу, и, похоже, не понимала ни слова, но лишь до тех пор, пока старик не произнес имя Кику.
— Кто? — переспросила она, слегка приподняв подбородок.
— Кику-сан, ваша сестра, которая давно пропала!
— Нас было четыре сестры, — проговорила она тоненьким голоском, похожим на мышиный писк, подняла иссохшую ручку, загнув внутрь большой палец удивительно детским жестом, и снова пискнула, еще более сморщив лицо, что, очевидно, означало смех. — Четыре — несчастливое число.
— Вы помните вашу сестру Кику-сан? — настойчиво спросил Хомма, нагнувшись к самому ее лицу.
— А, нет уха… — пропищала старушка, дотронувшись рукой до правого виска. — Уехала… совсем.
— Мы знаем, тетушка! — громко сказала дочь Хоммы, погладив старушку по плечу. — Эти люди из Сибаты!
