все устроится и каждый найдет свое место. Впрочем, промышленная история Европы на практике показывает, где место «лишних людей» капиталистического общества — на свалке. Как они будут там жить и будут ли — это их проблемы.
В этом-то и лежит основное различие между столыпинской реформой и советской аграрной политикой. Царское правительство поддерживало крупных хозяев, благоволило средним, а бедняк ему был безразличен. Бедным кидали милостыню во время голода и бедствий, но ни о чем большем речи не шло. Англосаксонский идеал обрекал слабых на нищету, а слабейших на смерть. Поэтому те и сбивались в общину и стояли в ней насмерть, как гарнизон Брестской крепости.
В 20-е годы позиция правительства была прямо противоположной. Оно всячески стимулировало колхозы и совхозы, а следующим на очереди стоял бедняк, получавший и материальную помощь, и льготные кредиты. Середняк оказался в худшем положении, на что был изрядно обижен — но тут уж извините, на всех элементарно не хватало денег.
Это различие не популистское, а принципиальное, из самых мировоззренческих глубин, все то же, что и раньше. Что главное — собственность или жизнь, если обстоятельства складываются так, что можно соблюдать только одно из этих прав? Положение сельского хозяйства Российской империи уже в начале XX века иначе как катастрофичным не назовешь. Так вот: есть два способа поведения власти во время катастрофы, у каждого свое обоснование, свои плюсы и минусы (имеется еще «нулевой» вариант — отсутствие власти, но мы его не рассматриваем). Первый — это спасать сильных и здоровых, бросая слабых на произвол судьбы, — англосаксонский капитализм, путь столыпинской реформы. Второй — вытаскивать всех. В этом случае помогают слабым, а на тех, кто может идти самостоятельно, особого внимания не обращают. Это путь большевистского правительства, обозначенный им с самого момента прихода к власти, за что в основном это правительство и получило кредит доверия народа.
Приоритет, избранный большевиками, диктовал главное условие реформы: внутри нее должно поместиться всё население.
Глава 8
В ПОИСКАХ ВЫХОДА
Поднимать единоличное хозяйство — значит развивать рост капитализма на селе; капитализм в условиях Советской власти — гибель для последней. Что же делать, как быть? Укреплять единоличные хозяйства — значит, быть врагом Советской власти, быть бедняком — так тогда демонстрировать свою голытьбу перед американским крестьянином. Что делать, как быть?
Итак, что мы имеем, проведя рекогносцировку пейзажа? Мы имеем около 5 % зажиточных кулацких хозяйств, которые постоянно пользовались наемной рабочей силой, были вполне способны развиваться самостоятельно и производить товарный хлеб, — в 1927 году процент товарности этой группы составлял около 20 % с перспективой повышения. Остальные крестьяне производили 11 % товарного хлеба, но это в среднем, а реально процент товарности убывал с уменьшением мощности двора. Наверху этой группы стояли 20 % трудовых середняцких хозяйств, которые давали максимум продовольствия, внизу — 20 % бедняков, не дававших вообще ничего и только переводивших зря посевные площади, да и половина оставшихся от них не сильно отличалась.
От доброй половины крестьянских хозяйств толку для страны по-прежнему не было, и примерно столько же толку для них было от советской власти — вполне эквивалентный обмен, ноль в активе, ноль в пассиве.
Если даже вынести за скобки чисто моральный аспект — и не надо говорить, что сидевшим в Кремле правителям не жаль было этих несчастных… Так вот, если даже вынести за скобки моральный аспект, то такое положение вещей являлось преступной растратой основного капитала любой страны — людей, их производительной силы и, как оказалось впоследствии, заложенного в них колоссального потенциала.
Но как бы ни болело сердце за людей и как бы ни было жаль впустую растраченных производительных сил — а что можно сделать? Сельское хозяйство катилось по колее, в которую его поставил Декрет о земле.
Помните, Ленин говорил, что часть декретов советской власти принималась не для дела, а для пропаганды? «Большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте». Попробовали… Крестьяне считали спасительным для себя «черный передел» — но, как и следовало ожидать, реализация мечтаний полувековой давности уже ничему не могла помочь. Деревня оказалась не в состоянии усвоить лекарство, которое послужило бы к развитию за сто лет до того и ко спасению в год отмены крепостного права, как блокадный дистрофик не мог усвоить пищи, спасшей бы его пару месяцев назад. Четверть хозяйств явно уходила в отрыв, набирая силу, остальные же и при новой власти не имели перспектив. И дело в последнюю очередь в том, что стыдно «демонстрировать голытьбу перед американским крестьянином», а в первую — что держать в тоскливой безысходности большую часть населения страны в намерения власти никоим образом не входило. Равно как и повторение позора начала века, когда правительство служило марионеткой дельцов — на погибель себе и стране. Это не говоря о том, что с хлебом было по-прежнему плохо.
Ситуация усугублялась всё ещё
На места правительственные постановления приходили с опозданием и выполнялись по желанию. Там схлестнулись два встречных потока: военный коммунизм с его отмороженностыо и волюнтаризмом и нэп с его бюрократией и коррупцией. У Гаррисона в «Неукротимой планете» есть такие слова: «Кто не видел, как приливная волна заливает действующий вулкан, тот вообще ничего не видел». Возможно, тут присутствует преувеличение в масштабах — но не в физике процесса. А уж когда обе тенденции сочетаются в одном человеке…
Крайними, как всегда, оказались бедняки — прочие могли хотя бы откупиться от власти, если не заставить ее себе служить. Мы уже писали о разверстке налогов, о перекладывании их с кулаков на бедняков, но ведь это еще не все! Крестьян обманывали буквально во всем.
«Государство пишет в газете и везде, что надо помочь материально бедняку, и устроило для этого пятилетний план помощи. А на деле в нашей волости вышло не то. Бедняку делают не помощь, а разорение. Одна самая плохая лошадь, которая у нас стоит 100 руб., дают ее за 300 руб. да передов просят 40 руб. В нашей деревне ни один человек не взял лошадь».
Ясно же, что не государство брало с мужика 200 рублей переплаты за плохую лошадь. Та ведь была у кого-то куплена, а не сама зародилась в кооперативе. Скорее всего, это местный деятель госторговли или кооперации крутил какие-то свои смутные дела: приобрел клячу у свояка за 250 рубликов, впарил за триста, ну и свояк его тоже не обидел…
Правительство как могло поддерживало бедные хозяйства, даже понимая, что деньги эти в общем-то выброшены на ветер. Самые бедные из хозяйств (а это около 5 млн. или 20 %), как уже говорилось, освобождались от налогов. Необлагаемый минимум устанавливали на местах — где 70, где 90 руб. дохода на хозяйство, 25–30 руб. на едока. Взять с этих людей все равно было нечего, а разоренные, они стали бы
