Нахаловка.
Самым старым племенем были „гурАны“ (сами тоже вчерашние крестьяне — хотя если кто из них это помнил, то старался, наверное, вслух не говорить). Их, собственно говоря, в близком соседстве не бывало, только наезжали. Были они весьма самоуверенны и „умели себя сразу поставить“. Бабушка их почему-то не считала русскими. Далее, помню, полагала, что слово „гуран“ — это не когда хотят сказать „казак“, а когда не хотят вслух говорить „мерзавец“. Ну да, изъяснялись по-русски. На испорченном русском языке с уймой совершенно непонятных заимствованных слов. Но это были „гураны“, а не „свои“. Разграничение, можem быть, и неофициальное, однако очень строгое и ни у кого никаких вопросов не вызывавшее. Сие — задолго до революции, подчеркну После революции казаки еще раз себя показали., все с той же стороны, относясь к крестьянам не то что не как к единокровным, а далее не как к людям вообще: так называемая „семеиовхцина“…
Средним по времени появления на Амуре русскоязычным племенем, еще более враждебным для мужиков, было „кулачьё“. Я пытался объяснять бабушке: кулаки были толсе из крестьян, только побогаче. Она спорила: „Ну где ж! Мужик — одно дело, кулак — совсем другое!“ И по ее рассказам выходило: впрямь совсем другое. Которое являлось врагом номер один для „мужиков“. Разозлив одного кулака, „мужик“ автоматически становился врагом для всего кулачья в округе — которого было, надо сказать, немало. У нас на Дальнем Востоке, имея землю, не стать богатым в течение десятка лет — это надо быть врожденным клиническим идиотом! Все апаролсилы были богаты. А богатый мужик… еще когда сказал на другом краю Евразии поэт-рыцарь Бертран де Бори, кое-что видя, а кое-что (может быть, далее Вандейский бунт во время Французской буржуазной революции) предвидя: „Нрав свиньи мужик имеет, беден — глаз поднять не смеет, если лее разбогатеет, то безумствовать начнет…“ И тогда уж бедному крестьянину бывало впрямь некуда податься от них, отожравшихся, — „разве что в могилу“. У кого ещё взять лошадь внаём для пахоты? Только у кулака. Он приехал раньше, чуть ли не во времена Муравьева-Амурского, и успел „обжиться“, эксплуатируя пришлых батраков — маньчлеуров и китайцев, которые соглашались на любую плату, лишь бы она, эта плата, вообще была. У кулака все имелось, а у новоторов не имелось ничего, кроме кое-каких пожитков…
Столыпинские выплаты „на обзаведение“? Ну-ну… Я спрашивал об этом у бабушки. Она долго не могла понять, что я имею в виду, а потом рассердилась: „Ага! Откуда ж было нам денег взять, чтобы столько заплатить? Только у кулаков столько было, да они и так жили, без всяких ссуд!“ Местные власти, от которых всецело зависело вспомоществование (или НЕвспомоществование), судя по всему, были мироеды не хуже кулаков. Чтобы что-то получить, надо было заплатить. Если ты ни на что не претендовал — тоже надо было заплатить, но уже чуток поменьше…
О том, как бабушка с братом работала у кулаков, она вспоминать не любила. Отрабатывали лошадей, взятых внаем семьей. Бабушка пряла и ткала, еле доставая до здоровенных кросен, брат пастушил. Следующей весной, когда подросли, еще и пахали кулацкую землю на кулацких же лошадях. Бабушка водила упряжку, брат пахал. Как-то раз не так повела, получился на пахоте пропуск, и брат тут же избил бабушку кнутом. Потому что знал: ему за этот пропуск досталось бы еще сильнее. Таким жe кнутом.
Драться кнутами — это была местная кулацкая страсть. У казаков переняли. Руками тоже махали с большим успехом. Руки у кулаков были, по бабушкиным же воспоминаниям, розовые и пухлые, „как надутые мячики“. От неустанных полевых трудов, надо полагать. У попа тоже были пухлые ручки. Но о батюшке у бабушки — хорошие воспоминания, хотя он тоже жил „хОрОшО“, имея трёх лошадей, сколько-то коров и неисчислимое овечье стадо. Это был „батюшка, святой отец“, который накрывал детские головки „своим фартуком“ и тихо спрашивал: „В чём грешен?“ У попа не исходил изо рта, как у кулаков, постоянный поток словесного дерьма — по поводу и без повода.
Страх, который остался у бабушки после контактов с кулачьем, сравним только со страхом перед беглыми с „колесУхи“ (строившейся тогда шоссейной дороги в современной Еврейской автономной области), за ради которых детям запрещалось в тёмное время выходить из избы. По ее представлениям, беглые каторжники были что-то вроде сказочных упырей, духов тьмы, которые — оглянуться не успеешь — уволокут тебя в свое логово, в тайгу, и там съедят. Так я отложил себе на будущее еще одну полезную истину: каторгу при царе отбывали не только большевики — страдальцы за народное счастье. Ой, не только!.. Кулаки, по её мнению, — тоже что-то вроде упырей-людоедов, которые питаются человеческой кровью. А я-то все пытался вразумлять ее: мол, если ты в детстве нарвалась на каких-то отдельно взятых „уродов рода человеческого“, то это не значит, что все богатые крестьяне, раньше вас приехавшие на Амур и успевшие обжиться, были патологическими сволочами! Недавно знакомый по работе рассказал о кулацкой „фамЕлии“ Поздеевых, которые во время Гражданской войны собрали и вооружили на кровные крестьянские копеечки, тяжким трудом нажитые, громадную банду. Перед белыми, особенно перед казаками атамана Семенова, еще делались какие-то натужно-вынужденные реверансы. А с красными не церемонились. И уж тем более не церемонились с „мужиками“, которые остались безо всякой защиты, с тех пор как в Амурской области пала Советская власть. Белые, впрочем, тоже не рассусоливали. Страшное воспоминание времен Гражданской войны — пьяная орава в папахах и желтых казацких погонах, которая выгребла у них (которые уже сумели купить лошадей и сами начинали жить „хОрОшО“) всё зерно. Родителей как раз не было дома. Брат пытался возмутиться. Его избили шомполами. Но это другая тема. Вернемся к кулакам как таковым — наглой и хорошо организованной человеческой дряни.
Когда бабушка в детстве пряла и ткала на кулачье, одной бабке-кулачихе не понравилось, как она работает, и бабушка получила по голове удар какой-то деталью ткацкого стана. От этого развились мучительные головные боли, которые не покидали её всю жизнь. Лечить надо было уже тогда. Но не вылечили. Врач сказал бабушке: „Девка, у тебя кожа к черепу прирастает, оттого и голова болит, клади на макушку сливочное масло“. Бабушка это масло и так бы съела, будь оно у неё тогда! Она до глубокой старости называла его именно так — „сливочное масло“. В два слова. Будто по имени-отчеству…
Кулаки были — не крестьяне. Это была сельская буржуазия. Весьма наглая и весьма организованная сила, спаянная именно классовой солидарностью.
Из бабушкиных же воспоминаний. Было такое понятие: „тЫрло“ (место, где сельская молодёжь танцевала „кадрЕль“ под наигрыши гармониста, который садился с гармошкой чуток в стороне, „чтоб пыль в рот не летела“). Так вот, кулацкие детки вели себя на тырле отменно нагло. В принципе, любая девка могла в ответ съездить по любай наглой харе, нравы были вполне патриархальны. Но это, знаете ли, в принципе… а где находился тот принцип, тогда тоже не знали. Наглая харя могла завизжать: „Наших бьют!“ — и вокруг мигом возникала целая „хЕвра“ таких жe харь. Родня, родня родни, родня родни родни, соседи, соседи соседей, просто те, кто покурить вышел… в общем, всё назревающее поколение кулацкого племени мигом вырастало как будто из-под земли. Поодиночке они не ходили далее в туалет. Благо что туалетов не было, гадили где попало, мало стесняясь противоположного полу. А „мужицкой“ девке, равно же её другу из „мужицкого“ племени, рассчитывать было не на кого. Ну разве что на других своих друзей. Это — двое, трое, много — четверо… Помню, я переспросил у бабушки: „Да они что?! Даже девчонок скопом били?!“ Бабушка ответила: „Так девка же слабее, её и побить проще“. Вот так.
Вывод? Не вывод, а ещё один вопрос: как эти мальчики вели себя через несколько лет, когда повзрослели?»
А повзрослели они как раз к 1927 году.
Вот ведь удивительно: сколько ученых людей пытались понять, что же такое этот самый «кулак» — но именно крестьянка с Дальнего Востока сумела показать не просто группы или классы, а
