— Мало. Теперь все прыгают в высоту.
— Чего вдруг?
— Да у нас тут Жора Фараонов выступал.
— Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы?
— Ну да!
— А чего он у нас-то делает?
— Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили.
— Потрясающе! И симпатичный?
— Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая — не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой!
— Да-а, здорово.
— В школе у нас из-за тебя переполох, — сказал Жека. — Хотят ее назвать твоим именем.
— Да бросьте вы!
— Нет, честно, — сказал Валера. — Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса «Орбита». Клуб имени Рыжкина. «Рыжкинз клаб». Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он — за, а мы — несколько человек — против.
— Почему? — неожиданно для самого себя спросил я.
— Ага, ага, видишь!!! Гордый стал! Самолюбивый!
— Да нет, честно, просто хочется знать причину, а отказ правильный.
— Мы решили, что тебе это не понравится, человек-то ты нормальный. Сегодня уже некоторых таскали к директору за отказ.
— Да бросьте вы!
— Честно. Ведь ты как бы гордость школы, а некоторые, получается, как бы не уважают нашу школу, если отказываются. И тебя не уважают.
Я стал прыгать глазами с Жеки на Валеру — врут или нет, они оба стали хохотать, и я тоже, потом нам надоело, но Валера сказал, что все-таки правда: «Рыжкинз клаб».
Они посидели у меня еще с полчасика и вели себя нормально, по-человечески, и я рассказал им немного (они просили) про мою новую школу, про историю на Аяксе «Ц» и про пластмассу Дейча-Лядова, но, конечно, ни слова о новом космолете.
Обедать они отказались (мама их просто умоляла), взяли по яблочку и ушли, договорившись, что я обязательно к ним заскочу, когда поправлюсь.
И тут же, ну буквально через десять минут — дзынь, дзынь, дзынь! — ввалились Веня Плюкат, Гаррик Петров и Утюг, ну, Ким Утюгов. Эти явились с подарками: фрукты, торт, какое-то антигриппозное суфле «Спутник», черт те что еще и два вполне ненормальных письма — от Эльзы Николаевны и директора школы, мол, поправляйся, не болей, родной, и несколько слов о моей гениальности и об их любви ко мне — уши вяли, честное слово. (Утюг читал, а мы ржали.)
— Ты давай кончай грипп, — сказал Утюг. — Закругляйся с Дейчем-Лядовым и опять в школу. Скукотища дикая, Вишнячихи надоели, и преподаватели озверели, ни с того ни с сего — требования жуткие.
— Может быть, я и не вернусь, — сказал я.
— Эт-то как понимать? — спросил Гаррик Петров. — Бред сивой кобылы.
— И не бред, — сказал я. — Сами посудите. Допустим, закончится работа успешно, и Лига решит: а зачем Рыжкину учиться дальше, при чем здесь космомоделирование, если он уже и так вполне крепкий спец по пластмассе. И оставят работать. Зачем школе на меня силы тратить? Логика здесь есть.
— Да-а, — сказал Веня. — Все может быть.
— А мне не хочется, — сказал я. — В школе все же лучше.
— Ну да, лучше, — сказал Гаррик Петров. — С удовольствием сбежал бы — работать интереснее.
— А по-моему, и то, и то чепуха, — сказал Утюг. — Дикая скукота. Вот представьте: Рыжкин задвинул грандиозную научную идею и, минуя учебу и спецшколу, попадает в Высшую Лигу. Действительно, случай редчайший. Но вдумайтесь повнимательней — это, в принципе, возможно, нам это известно. И что бы в жизни с нами ни случилось, самое даже невероятное — это возможно, это бывает, было, нам это известно. А чего не было — мы это можем представить. Вот войдет сейчас человек, хвать нас быстро в ракету — и через пять минут мы в Африке, купаемся в Конго. Трудно представить, фантастично, но возможно. И что здесь нового? Африка? Да мы про нее с детства знаем, ну, что она существует. Все одно и то же. Я вот читал в какой-то старой книжке, что какую пьесу ни напиши, само-то содержание уже известно было, потому что подсчитали, что сюжетов в жизни всего тридцать шесть штук. Кажется, тридцать шесть.
— Ты у нас, Утюжок, философ, — сказал Венька.
— Он скептик, вот он кто, — сказал Гаррик Петров. — Точно, Утюг, ты скептик, да? Ты скажи.
— Да ну, — сказал Ким. — Скептик-шмептик! Ужас до чего старое слово, известное, надоевшее. Ничего нового.
— Надо, кстати, Рыжкину сообщить новость, — сказал Гаррик. — Кое-что все же есть.
— Ага, свежачок, — сказал Венька.
— В общем, оказывается, — сказал Гаррик, — что недалеко от нас открылась поварская спецшкола, в основном девчоночья. Строго говоря, она смешанная, но молодых людей маловато, а у нас — наоборот, запоминай. Ну, сначала они помалкивали, пока их школа оформлялась, набирала, так сказать, силенок, а потом заговорили во весь голос. То ли они стали нашими шефами, то ли мы их — я не разобрался, но один их класс пригласил наш класс на вечер. Видишь ли, без тебя в классе мальчишек восемь человек, да еще Гриша Кау в те дни улетел на Селену-вторую читать доклады селеновским школьникам, — я пригласил на вечер ребят из других классов, потому что поварих было пятнадцать. К тому же, чуяло мое сердце, там можно было шикарно пожрать, на этом вечере, — опять-таки правильно было пригласить еще кой-кого: не пропадать же добру. Честно говоря, шикарный был вечер. Это, знаешь ли, не вечер с девчонками из театрального училища, те с гонором, мол, мы сами с усами — мир искусства, а эти тихонькие, скромные, славные — ах-ах, физики, математики, ученые! — глазки закатывают, а танцуют, как богини!!!
Утюг сказал:
— Мне торт та-ак понравился… Я, кстати, и твой кусок съел, с твоим именем. Мы думали, ты будешь, не знали еще, что ты болен, и в списке ты был; они, видишь ли, засадили огромный торт и кремом сделали на нем все наши фамилии — пальчики оближешь.
— А макароны с подливой помнишь? — сказал Венька. — Чудо, а не макароны. А одна из них, самая красивая, в Гарьку влюбилась, факт.
— Ага, — сказал Гаррик. — Кроме концерта, ужина и танцев, с самого начала был доклад, для знакомства, что ли: они о своем деле, мы о своем, доклад я делал, — тыры-пыры, о науке, ну, сам понимаешь, и еще я им рассказал об одном своем крупном открытии — она и влюбилась в меня с ходу. Нет, честно. Во время танцев она даже потащила меня на кухню и мигом испекла классные оладьи — я, когда мы с ней танцевали, сказал, что жутко люблю оладьи.
— А кто играл? — спросил я. — Чья группа?
— Они ребят из Низких Температур пригласили, ну, этот квинтет, «Файв блю бёрдз».
— Эти ничего, — сказал я.
— Цветомузыка у них дрянь, — сказал Утюг. — Слушай, Гаря, а ты женись на своей, и мы каждую переменку будем к ней бегать вкусноту лопать. Вообще, братцы, давайте все переженимся, каждому по поварихе, ну ее, науку, надоело.
— Точно, надоело, — сказал Гаррик. — Давайте, переженимся.
— Я не против, — сказал Венька.
Я вдруг подумал на полном серьезе, а как же я Натку брошу, нет, невозможно, и еще подумал, что все они валяют дурака, когда говорят, что наука им надоела, — ничего не надоела, наоборот, так и манит, а меня… манит или не манит? Поди разберись.
Мы еще долго болтали о всякой всячине, мама их подбила на обед, мы пообедали и потом
