Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть, светлеть… (Я поглядел на папу: когда-то он работал на «Пластике» — в отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы «П» белый, роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю, шестьдесят, почти половина — девушки, в основном, довольно симпатичные, но, мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая красивая, даже просто красивая, очень — ну, насколько я в этом разбираюсь. Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр — заиграл что-то медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие волны цветомузыки.
Кто-то сказал рядом, в полумраке:
— Они не прилетят.
— Кто «они»?
— Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался преждевременно.
— А-а-а…
— Прошу вас — наши самые почетные гости!
Папа взял меня за руку.
— Что? — спросил я. Я не понял.
— Идем, — сказал папа.
Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева, белым платком он вытирал свою толстенькую шею…
— Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, — почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены, раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека), он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части «пе»-стола, и где-то почти в конце нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он, гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого ботинка (черт с ним, сделал бантик — и все о'кей!), а несколько выше: и ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно — не развязать. Я нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи- Пнева и папы и услышал (почему-то во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал, обращаясь к папе:
— По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки) заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не мог ни пошевельнуться, ни открыть рот — просто скелет, модель молекулы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
Было очень тихо.
После папа заговорил, и я
— Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику…
— Но…
— …так как он и является непосредственным начальником жениха и, видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
— Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка…
— И тем не менее, — повторил папа, — это так. Вы верно прочли карточку: «Дмитрий Владимирович Рыжкин», а его и зовут Митя…
— О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о, извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! «Сын — главный, отец — под его руководством?» Но это же поразительно! Поразительно!
Я и папа стояли прямо — два железных прута; папино лицо… не знаю, как сказать… было…
— Я еще раз… еще раз приношу свои извинения! Поймите меня — эту ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться… Но гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул;
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел, как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части «пе»-стола, ведет дальше, дальше, все время вежливо забегая вперед… Наконец он нашел папину карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими гостями.
«Чучундра умер, — подумал я. — Чучундра умер.»
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой, огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом — я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные — темп, что ли, был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. «Как это за ним следить? Что имела в виду мама?» — думал я, чувствуя щекой тот маленький вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже собирался сбежать вниз. «Умер Чучундра», — думал я и вдруг очнулся от полной тишины — все уже сидели на своих местах: справа от меня — Лера, слева — какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
— Многоуважаемые гости! — сказал он. — Нашу свадьбу в традиционном-старинном стиле — начинаем! Устроителями свадьбы мне поручено объявить, что на свадьбе присутствует почетный гость (я сжался) — это Дмитрий… Владимирович… Рыжкин! Начинаем!
(Странно, и устремленные, наверное, на меня взгляды, и шум аплодисментов — все, все начисто выпало из моей памяти.)
— Вот ты какой! — сказала (я почему-то посмотрел на нее) похожая на птицу, сидящая рядом со мной дама. — Слышала, слышала! А я — школьная учительница жениха…
Вдруг я вспомнил наставления папы, как вести себя, если рядом будет сидеть дама, и потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице, но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул.
— Сама, сама, — сказала она. — Еще прольешь на скатерть. Я учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею. Между прочим, Юра так плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с пластмассой. Он даже закон мутаций Кухонникова не мог выучить, хотя чего уж проще… Ты-то знаешь этот закон? А? (Я отрицательно покачал головой, но она не обратила на это никакого внимания. Она
