—Это пробный камень для литературного склада ума, — сказал Дэнис, — чувство магии слов, ощущение их власти. Техническая, языковая сторона литературы — это просто продолжение магии. Слово — первое и самое грандиозное изобретение человека. Речь помогла ему создать целую новую Вселенную. И нет ничего удивительного в том, что он полюбил слова и приписывал им могущественную силу. Когда-то чародеи, используя волшебные слова, извлекали кроликов из пустых шляп и стихийных духов земли, воздуха, огня и воды. Их потомки, литераторы, и сейчас продолжают этот процесс, сочленяя словесные формулы, и трепет радости и благоговения охватывает их, познавших могущество свершившегося волшебства. Кролики из шляп? Нет, их волшебные чары обладают более таинственной силой, ибо извлекают чувства из человеческих душ. Благодаря их искусству самые пустые и нелепые утверждения приобретают глубокий смысл. Например, я предлагаю констатацию: «Влит в лето лип лепет». Очевидная истина, одна из тех, которая не заслуживала бы упоминания, если бы я выразил ее в таких словах, как «Летом листья на липах шелестят под ветром». Или то же самое по-французски. Но коль скоро я выразил это таким образом: «Влит в лето лип лепет», — эта мысль становится, при всей ее очевидности, значимой, она врезается в память, захватывает. Создание с помощью слов чего-то из ничего — разве это не магия? И я могу добавить, разве это не литература? Половина величайших произведений поэзии человечества — это просто аксиома о том, что лепет лип сливается со звуками лета, переведенная в магическое звучание фразы «Влит в лето лип лепет». А вы не цените слов. Мне жаль вас.
— Карминативное для головы, — задумчиво сказал мистер Скоуган. — Вот что вам нужно.
Глава двадцать первая
Поставленный на четыре каменных гриба небольшой амбар в зеленом дворе поднимался на два или три фута над землей. Под ним была вечная прохлада и росла влажная, густая и пышная трава. Здесь, в тени, во влажной зелени нашло себе убежище от полуденного солнца семейство белых уток. Одни, стоя, чистили клювом перья, другие, как в воду, глубоко погрузились всем телом в прохладную траву. Утки негромко прерывисто перекликались между собой, и время от времени чей-нибудь острый хвостик исполнял восхитительное, как у Листа, тремоло.
Внезапно безмятежный отдых был прерван. Тяжелый удар потряс деревянное перекрытие над их головой. Все здание вздрогнуло, дождем посыпались комочки грязи и древесная труха. С громким непрекращающимся кряканьем утки вылетели прочь из-под этой неведомой опасности и остановились только в спасительной глубине двора.
— Держите себя в руках! — говорила Ална. — Слышите? Вы распугали уток. Бедняжки! И неудивительно.
Она сидела боком в низком деревянном кресле. Правый локоть покоился на его спинке, подбородок опирался на руку. Изгибы ее длинного стройного тела были полны ленивого изящества. Она улыбалась и смотрела на Гомбо прищуренными глазами.
—Черт вас возьми! — повторил Гомбо и снова топнул ногой. Он свирепо смотрел на нее из-за мольберта с наполовину законченным портретом.
—Бедные утки! — повторила Анна. Их кряканье замирало вдали.
—Неужели вы не понимаете, что из-за вас я теряю время? — спросил он. — Я не могу работать, когда вы вот так дергаетесь и не можете посидеть спокойно.
—Вы бы меньше теряли времени, если бы перестали разговаривать и топать ногами и вместо этого немного поработали кистью. В конце концов, зачем я здесь дергаюсь, если не для того, чтобы вы меня писали?
Гомбо издал звук, похожий на рычанье.
—Вы просто ужасны, — убежденно сказал он. — Зачем вы просили меня приехать? Зачем говорите, будто вам хочется, чтобы я писал ваш портрет?
— По той простой причине, что вы мне нравитесь — по крайней мере когда вы в хорошем настроении, — и еще я думаю, что вы хороший художник.
—По той простой причине, — сказал Гомбо, подражая ее голосу, — что вы хотите, чтобы я ухаживал за вами и чтобы вы могли потом позабавиться, водя меня за нос.
Анна откинула голову и рассмеялась:
— Значит, вы считаете, что мне интересно уклоняться от ваших ухаживаний? Так похоже на мужчину! Если бы вы только знали, как мужчины бывают вульгарны, отвратительны и скучны, пытаясь ухаживать за женщиной, когда ей этого не хочется! Если бы вы только могли видеть себя нашими глазами!
Гомбо взял палитру и кисти и с раздражением набросился на холст.
— Вы, пожалуй, скажете теперь, что не начинали эту игру, что это я первый стал флиртовать с вами, а вы — невинная жертва, сидели тихо и ничего не делали, чтобы вскружить мне голову.
— Опять это так похоже на мужчину, — сказала Анна.— Всегда все та же старая история о женщине, соблазняющей мужчину. Женщина искушает, очаровывает, обольщает... А мужчина — благородный мужчина, невинный мужчина — становится жертвой. Бедняжка Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь начинать эту старую песню. Это так неумно, а я всегда считала вас умным человеком.
— Спасибо, — сказал Гомбо.
—Будьте немного объективны, — продолжала Анна. — Неужели вы не понимаете, что просто потакаете своему воображению, как все мужчины. И как это варварски наивно! Вы чувствуете, что у вас возникает желание по отношению к какой-нибудь женщине, и поскольку это желание очень сильно, вы немедленно обвиняете ее в том, что она искушает вас или преднамеренно провоцирует. У вас образ мышления дикаря. Вы могли бы точно с таким же основанием сказать, что тарелка клубники со сливками преднамеренно соблазняет вас и провоцирует на обжорство. В девяноста девяти случаях из ста женщины так же пассивны и невинны, как клубника со сливками.
—Что ж, я могу лишь сказать, что это как раз один случай из ста, — сказал Гомбо, не поднимая глаз.
Анна пожала плечами и испустила вздох.
—Не знаю, чего в вас больше — глупости или грубости. Некоторое время Гомбо работал молча, затем снова заговорил.
— А потом еще Дэнис, — сказал он, возобновляя беседу, как если бы она только что прервалась. — Вы и с ним ведете ту же игру. Почему бы вам не оставить в покое несчастного юношу?
Анна покраснела от внезапного гнева.
—Вот это абсолютная неправда! — сказала она возмущенно. — Я никогда и не думала вести с Дэнисом, как вы изящно выразились, ту же игру.
Вновь обретая спокойствие, она добавила своим обычным воркующим голосом, зло улыбнувшись:
—Почему это вы стали так заботиться о бедном Дэнисе?
—Мне, — ответил Гомбо с серьезностью, которая была, пожалуй, чрезмерно торжественной, — мне не нравится, когда молодого человека...
— ...сбивают с пути истинного и губят, — сказала Анна, заканчивая за него предложение. — Я восхищаюсь вашими чувствами и, поверьте мне, разделяю их.
Почему-то ее задело замечание Гомбо о Дэнисе. Вот уж неправда. Гомбо, может быть, имел кое-какие основания для своих упреков. Но Дэнис! Нет, она никогда не флиртовала с Дэнисом. Бедный мальчик! Он очень милый... Она впала в задумчивость.
Гомбо работал с яростью. Огонь неудовлетворенного желания, который раньше отвлекал его мысли, не давал сосредоточиться, теперь, казалось, обратился в какую-то лихорадочную энергию. Когда он закончит, сказал он себе, это будет дьявольский портрет. Он писал ее в той позе, которую она естественно приняла во время первого сеанса. Сидя боком и положив локоть на спинку кресла, а голову и плечи повернув вперед, Анна воплощала в себе бездеятельную отрешенность. Он подчеркнул ленивые изгибы ее тела. Линии на холсте словно обвисали. Изящество фигуры, казалось, растворялось в тихом увядании. Рука, лежавшая на колене, была вяло-безжизненной, как перчатка. Теперь он писал лицо: оно начинало
