— У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем особенный — китайскому арбузу далеко.
— Шанго, — согласился китаец.
— Домой охота, а меня к морю везут.
— Сытупай.
— Куда?
— Дамой.
— Устал я. Повезут, поеду, а самому итти — сил нету.
— Семичика мынога.
— Чего?
Китаец встряхнул корзинку. Семячки сухо зашуршали, запахло теплой золой от них.
— Семичики мынога у русика башку. У-ух… Шибиршиты…
— Что шебуршит?
— Семичика, зелена-а…
— А тебе что же, камень надо, чтоб голове-то лежал?
Китаец одобрительно повел губами и, указывая на проходившего широкого, но плоского офицера в сером френче, спросил:
— Кто?
— Капитан Незеласов, китаеза, начальник бронепоезда. В город требуют поезд, уходит. Перережут тут нас партизаны-то, а?
— Шанго.
— Для тебя все шанго, а мы кумекай тут!
Русоглазый парень с мешком, из которого торчал жидкий птичий пух, остановился против китайца и весело крикнул:
— Наторговал?
Китаец вскочил торопливо и пошел за парнем.
Бронепоезд вышел на первый путь. Беженцы жадно и тоскливо посмотрели на него с перрона и зашептались испуганно. Изнеможенно прошли казаки. Седой длиннобородый старик рыдал возле кипяточного крана и, когда он вытирал слезы, видно было — руки у него маленькие и чистенькие.
Солдатик прошел мимо с любопытством и скрытой радостью оглядываясь, посмотрел в бочку, наполненную гнило пахнущей, похожей на ржавую медь, водой.
— Житьишко! — сказал он любовно.
III
Ночью стало совсем душно. Духота густыми непреодолимыми волнами рвалась с мрачных чугунно- темных полей, с лесов — и, как теплую воду, ее ощущали губы и с каждым вздохом грудь наполнялась тяжелой как мокрая глина, тоской.
Сумерки здесь коротки, как мысль помешанного. Сразу — тьма. Небо в искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно жалко ревет.
А сзади наскакивают горы, лес. Наскочут и раздавят, как овца жука.
Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщевого мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед, слюну на одеяло. Но внутри попрежнему был жар и голод.
Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины провизии, недоумело докладывая:
— С городом, господин прапорщик, сообщения нет.
Обаб молчал, хватая корзину и узловатыми пальцами вырывал хлеб и если не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривая затем прочь.
Спустив щенка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было, когда потели волосы.
Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь — точно заклепывали…
У себя в купэ жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал Незеласов:
— Прорвемся… к чорту!.. Нам никаких командований… Нам плевать!..
Но так-же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и жадно хватал бронепоезд — и не насыщался. Так же мелькали будки стрелочников и так же забитый полями, ветром и морем — жил на том конце рельс непонятный и страшный в молчании город.
— Прорвемся, — выхаркивал капитан и бежал к машинисту.
Машинист, лицом черный, порывистый, махая всем своим телом, кричал Низеласову:
— Уходите!.. Уходите!..
Капитан, незаметно гримасничая, обволакивал машиниста словами:
— Вы не беспокойтесь… партизан здесь нет… А мы прорвемся, да, обязательно… А вы скорей… А… Мы, все-таки…
Машинист был доброволец из Уфы, и ему было стыдно своей трусости.
Кочегар, тыча пальцем в тьму, говорил:
— У красной черты… Видите?..
Капитан глядел на закоптелый глаз машиниста и воспаленно думал о «красной черте». За ней паровоз взорвется, сойдет с ума.
— Все мы… да… в паровоза…
Нехорошо пахло углем и маслом. Вспоминались бунтующие рабочие.
Незеласов внезапно выскакивал из паровоза и бежал по вагонам крича:
— Стреляй!..
Для чего-то подтянув ремни, солдаты становились у пулеметов и выпускали в тьму пули. От знакомой работы аппаратов тошнило.
Являлся Обаб. Губы жирные, лицо потно блестело, и он спрашивал одно и то же:
— Обстреливают? Обстреливают?
Капитан приказывал:
— Отставь!
— Усните, капитан!
Все в поезде бегало и кричало — вещи и люди. И серый щенок в купэ прапорщика Обаба тоже пищал.
Капитан торопился закурить сигарету:
— Уйдите… к чорту!.. Жрите… все, что хотите… Без вас обойдемся.
И визгливо тянул:
— Пра-а-апорщик!..
— Слушаю, — сказал прапорщик. — Вы-то что? Ищете?
— Прорвемся… я говорю — прорвемся!..
— Ясно. Всего хватает.
Капитан снизил голос:
— Ничего. Потеряли!.. Коромысло есть… Нет ни чашек… ни гирь… Кого и чем мы вешать будем!..
— Мы-ть. Да я их… мать!
Капитан пошел в свое купэ, бормоча на ходу:
— А. Земля здесь вот… за окнами… Как вы… вот… пока… она вас… проклинает, а?..
— Что вы глисту тянете? Не люблю. Короче.
— Мы, прапорщик, трупы… завтрашнего дня. И я, и вы, и все в поезде — прах… Сегодня мы закопали… человека, а завтра… для нас лопата… да.
— Лечиться надо.
