глаза сонно блеснули.
— Скоро дойдем-то? — спросил он.
Беспалых рассмеялся:
— Посули ему озеро в рот!
— А ты не гундось, кургузый вислень! — обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.
Кубдя строго взглянул и сказал:
— А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего тотвониться.
Подниматься становилось все тяжелее. Среди кедра и темнозеленой пихты попадались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; изредка серел покрытый мхом и лишайником камень. Дул на россыпях ветер.
Селезнев снял шапку.
— Вспотел как лошадь на байче, — сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою. Селезнев блаженно улыбнулся:
— Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…
Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал смутно, нутром, его тяжелую мужицкую радость. Кубде это не понравилось и он обвислым, усталым голосом спросил:
— Отдохнуть, што ли?
— Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айда-те.
Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку, величиной с пару деревенских папертей. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
— У-у-у!..
— …у-у-у-о… — далеко отбросило эхо.
— Вот местынь! — сказал Кубдя, — аж глазу больно!..
И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
Далеко, внизу, зажатое меж гор уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс. Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки. А кругом — лес, вода и камень.
Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачем — озеро.
На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
— Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то. Узнал.
— К нам, — отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, — ишь и соль отсырела.
Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде.
— Иди, чай поспел. Что на него смотреть, камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат.
Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
— Видишь, — сказал он шопотом.
Кубдя не понял:
— Ну?
Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот.
— Да вон, налево-то, мотри.
Голос у Кубди спал.
— Люди!.. На вершине!..
— Поляки, — сказал Селезнев и отполз. — Красные штаны, видишь?
Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
— Поляки, — сказал Селезнев плотникам. — Туши…
Беспалый яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
— И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?
— По-моему в чернь, — сказал Горбулин и поспешно добавил: — Мужики донесли на нас.
Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
— Кубдя!.. — позвал он плотника. — Айда-ка, попробуем.
Поляки поднимались медленно, один за другим по тропинке и весело переговаривались. Впереди на низенькой, брюхастой лошаденке ехал староста. За ним, на серой лошади — солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям. Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле. Но мужиков он наверху не замечал.
Антон близко наклонился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника и, обкусывая фразы, проговорил:
— Ты того… третьего… я уж… офицера…
— А старик-то?
— Старик, зря, он… сильком, должно… Ну?..
— Жалко человека-то… Не привык, я…
— Ну и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить…
Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
— Бери, што ли…
Кубдя на немного изнемог, поднял ружье, прицелился.
— Ну, уж бог с ним, — сказал он и выстрелил.
Как бумажки, сдутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе. На тропе кто-то пронзительно завизжал. Беспалый выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощелившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли. Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз…
Вечером, действительно, пошел дождь. Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвою словно перебирали пальцами, хрустали ветки. Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы и камень гудел.
— Гроза на Федора-летнего, — лениво сказал Селезнев, — плоха уборка хлеба будет.
— А нам-то что? — спросил Горбулин, — нам хлеб не убирать.
Селезнев как-будто с тоской произнес:
— Не придется нам, это верно…
— Верно… — отозвался Соломиных.
Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса — Соломиных и Селезнева — и ему стало как-то не по себе.
— Жалко землю, что ли? — спросил он резко.
— Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить… твердо сказал Селезнев.
— Ну и любить-то ее больно не за што!
— От бога заказано землю любить.
— Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, — прокричал Беспалый, трудитесь, мол, мать вашу так!
Селезнев упрямо повторил:
— Ты, Беспалый, не ерепенься. Может бог-то и неправильно сказал. А только земля…
— Ну?..
Селезнев взял уголек и закурил.
— У меня, Кубдя, в голове муть…
