— Не отберем, а изымем как добровольно выданное вещественное доказательство.
— Крест же мой, а не Гринькин!
— Степан Осипович, мы во всем разберемся, — сказал Бирюков.
Екашев недоверчиво посмотрел на него, но встал, порылся в карманах, вытащил ключ. Затем подошел к одному из сундуков, задумался, словно все еще не решился: открывать или не открывать. Тяжело вздохнул, отомкнул замок и, откинув крышку, перегнулся через высокий край. Как и все в доме, сундук был заполнен древним старьем, и Екашев, зарывшись в него, похоже, чуть не задохнулся. Выбравшись оттуда, он дрожащими руками протянул Бирюкову сверкнувший золотом крест высотою сантиметров тридцать. Антон впервые видел такую церковную реликвию. С интересом порассматривав на кресте скорбно склонившего голову Христа, он пригласил в комнату кузнеца Половникова:
— Это предлагал вам пасечник?
— Это, это… — не дав кузнецу открыть рта, заторопился Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы похороны себе справить…
— Где взяли крест? — спросил Антон.
— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — на глазах Екашева появились крупные слезы. — В войну еще это было. Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры хранил крест, а тут, чую, — загибаться стал, думаю, пропадет золото ни за понюшку табаку…
По деревне к бригадной конторе стремительно промчался милицейский «газик». Бирюков поручил участковому оформить протокол. Сам вышел на улицу. Машина, успев уже развернуться, мчалась назад. Едва она затормозила возле усадьбы Екашева, из нее выскочил Слава Голубев и, подбежав к Антону, стал рассказывать об обнаруженном трупе Барабанова. Подошли Лимакин и Медников, только эксперт- криминалист Семенов остался в машине.
— Труп на попутном грузовике в сопровождении Онищенко отправили в морг, — со вздохом закончил Слава. — У тебя тут как дела?
— Нашли сапоги пасечника с портянками и еще кое-что, — Бирюков повернулся к Медникову; — Боря, осмотри Екашева. Если не симулирует, надо срочно его в больницу.
— Неужели он?.. — многозначительно спросил Лимакин.
— Определенно сказать нельзя. Улики выдают, но в поведении Степана Осиповича много нелогичного.
— Цыгана Левку я допросил. Сыщенко его фамилия. Оказывается, в то утро он действительно не был в Серебровке. Тысячу рублей оформлял на аккредитив в районной сберкассе.
— В какое время?
— Утверждает, приехал в райцентр на попутке рано утром, а сотрудники сберкассы запомнили, что цыган был у них около двенадцати часов… У тебя не появилось фактов, связывающих убийство пасечника с убийством Барабанова?
— Пока нет.
— На опушке того лесочка, где обнаружили труп, мы нашли нож, которым, по всей вероятности, убит Барабанов…
— Как бы его посмотреть?..
Лимакин позвал эксперта-криминалиста. Семенов, подойдя к ним, показал Бирюкову упакованный в прозрачный целлофан длинный охотничий нож. На остро заточенном лезвии и на плексигласовой наборной рукоятке ножа засохли бурые потеки крови. Внимательно осмотрев его, Антон сказал:
— Предъявим для опознания. — И поднял глаза на Семенова: — Во дворе лежит голова застреленной собаки. Надо взять несколько дробин на анализ.
Когда Бирюков и участники оперативной группы вошли в дом, Екашев понуро сидел на своем табурете. Понятые и Гвоздарев, примостившись кто где, наблюдали за пишущим Кротовым. Взгляд Бирюкова задержался на чисто выскобленной деревянной рукоятке сапожного ножа, белеющего словно инородное тело среди общего серого фона. Антон взял его с верстака, повертел и положил перед Кротовым:
— Включите, Михаил Федорович, и это в протокол выемки. На лице Екашева не отразилось ни малейшего волнения. Возможно, он был под впечатлением только что сказанного Медниковым: «Немедленно надо в больницу».
Предъявленный охотничий нож по наборной рукоятке и выцарапанной на ней метке «Л. С.» опознал кузнец Федор Степанович Половников. По просьбе цыгана Левки он на прошлой неделе выправлял у этого ножа зазубренное лезвие.
13. Вечер воспоминаний
Убийство серебровского механизатора Барабанова озадачило Антона Бирюкова. Собственно, само убийство без всякого сомнения квалифицировалось как преднамеренное, с целью грабежа, и загадки здесь никакой, можно сказать, не было. Задуматься заставляло другое: сразу две смерти в небольшом тихом селе, где даже бытовая драка — явление редкое.
Оставшись после отъезда оперативной группы в Серебровке, Бирюков надеялся получить хоть какие-то дополнительные сведения от жены Екашева, которая лишь к вечеру заявилась из лесу с двумя огромными корзинами груздей. Полусонная от усталости бабка Екашиха, как называли ее серебровцы, на все вопросы тускло отвечала одним и тем же: «Не знаю, родимый, врать не хочу». Только на вопрос о золотом кресте ответила по-иному:
— Поминал как-то старик, чтобы в гроб его соборовали с золотым хрестом, а где тот хрест взять, не сказал.
— Давно он это говорил?
— Не помню, родимый, врать не хочу.
Антон обвел взглядом убогое жилище, посочувствовал:
— Бедновато у вас в доме.
Старуха дремотно клюнула носом:
— Мы усю жизнь у нужде.
— Сыновья не помогают?
— Сыны — отрезанные ломти, чего с них возьмешь.
— Где ваш Захар?
— У тюрьме сидит.
— Он же, говорят, освобождался.
— Ослободился и опять сел.
— Кто вам об этом сообщил?
— Старик мой.
— А старику кто?
— Вроде друг Захара какой-то объявлялся, переночевал у нас и тем же разом сгинул.
— Давно это было?
— Несколько дён назад. В точности, родимый, не помню, врать не хочу.
— Как он выглядит?
— Ростом высокий, а лицо не разглядела — в темноте шел в дом, по темноте спозаранку и ушел.
— Один?
— С Гриней Репьевым.
— Они, что, знакомы были?
— Не знаю, родимый, врать не хочу,
— О чем говорили?
— Не слухала я ихнюю болтовню.
— Как Репьев у вас на квартире жил? — опять спросил Антон.
