был Арсентий Ефимович, который, по рассказам стариков, в молодости обладал недюжинной силой и способен был на разные выдумки, как никто другой из березовцев. Лихой кудрявый красавец с годами основательно облысел, но зато отпустил роскошные усы. Состарилась и его жена Анна Трофимовна — когда-то улыбчивая черноглазая хохотушка. Лишь жгуче-черные глаза ее и теперь постоянно щурились, будто она хотела вот-вот рассмеяться или рассказать что-то невероятно смешное. Компанейским парнем удался и единственный сын Инюшкиных Анатолий, унаследовавший от отца гвардейский рост и немалую силушку, но, с легкого словца Анны Трофимовны, так и оставшийся навсегда «Толиком». Жену Толика — Таню, в школьные годы учившуюся тремя классами младше, Антон Бирюков знал меньше, чем самих Инюшкиных, однако слышал, что она вошла в эту семью «как своя кровная».
Просторный дом Инюшкиных выделялся среди других березовских домов высоким резным крыльцом, затейливой в сибирском стиле резьбой по карнизу и жестяным петушком на коньке крыши.
Встретили Инюшкины Антона Бирюкова радушно. Анна Трофимовна и Таня мигом засновали между кухней и горницей, где чуть не на половину был заставлен угощениями просторный стол. Арсентий Ефимович, поглаживая гладкую, как бильярдный шар, голову, сразу завел с Антоном разговор о начинающемся массовом облысении мужчин и беспомощности в этом злободневном вопросе медицины.
— А народные средства вы не пробовали? — поддерживая ироничный тон разговора, спросил Бирюков.
— Пробовал. По совету Гайдамачихи, царство ей небесное, две недели луком голову натирал.
— И что же?
Арсентий Ефимович вздохнул:
— С последними волосенками распрощался.
Скучноватый Толик улыбнулся Антону:
— У каждого свои заботы: у Торчкова — летающие тарелки, у нашего отца — лысина.
— В твои годы, когда копна волос голову украшала, я тоже беззаботный был, — Арсентий Ефимович вроде бы укоризненно посмотрел на сына. — А Торчков давно ко мне присматривается. Моя ж блистательная макушка — лучше всякого маяка для пролетающих тарелок. Вдобавок, на днях я хвастался Кумбрыку, что Женька Гуманов пообещал мне раздобыть через своих инопланетян такую микстуру, от которой даже на чемодане, если на него брызнуть, волосы дуром начинают расти…
— Неужели Торчков серьезно верит в инопланетян? — спросил Антон.
— Ваню не сразу поймешь, когда придуривается. Вот суеверный он — это точно. И доверчивый, как ребенок. Гуманов его разыгрывает, а Ваня на полном серьезе сегодня утром советовался со мной, куда лучше жалобу написать — в ЦК или в Совет Министров, по поводу того, что пролетающие тарелки мешают березовцам смотреть телевизоры. Кое-как я отговорил: мол, лучше будет, если потрясти наше колхозное руководство, чтобы на месте решили проблему отпугивания тарелок.
— А вчера Иван. Васильевич рассказывал мне, как бабка Гайдамакова заколдовала его, и очнулся он на кладбище.
— На меня ссылался?
— Да.
Арсентий Ефимович впервые за время разговора не сдержал улыбки:
— Хочешь узнать разгадку колдовского приема Гайдамачихи?
— Любопытно…
— Никому, Антон Игнатьевич, об этом не рассказывал, но тебе, как начальнику угрозыска, расскажу всю правду. Авось где-нибудь при расследовании пригодится. С самого начала повествовать?
— С того момента, как вы с Торчковым вышли от наших.
Арсентий Ефимович, прикусив ус, утробно расхохотался. С трудом сдерживая хохот, заговорил:
— Нормально вышли, в обнимку. Ваня Торчков всегда славился тем, что меры в выпивке не знал. Вот и в тот раз… Кумбрык только было во весь голос затянул: «Шли два героя с германского боя!», а тут, как на грех, Гайдамачиха с пустым ведром — поперек нашего пути. Геройство Кумбрыка, будто корова языком слизнула, уперся — ни тпру, ни ну! Дескать, ни шагу не шагну через ведьмины следы. Не бросать же человека в таком состоянии посреди дороги. Я вокруг себя крутанул его и говорю: «Двигаем, Ваня, в другую сторону!» — «А еще стакашек для храбрости в той стороне не отыщется?» — «Найдем, Ваня! Старый трактир вновь открылся». Ну и двинулись туда, куда шли — у Кумбрыка после кругаля все направления в голове спутались. Заходим ко мне — я в ту пору еще холостяком был. Дома — никого. Раскочегарил я маманин ведерный самовар и — на стол. Наливаю по стакану крепкого чая, а Кумбрык раскуражился: «Давай чего-нибудь покрепче!» Вижу, его хоть сейчас на плече домой неси. Говорю: «Извини, Ваня, опоздали — трактир уже закрылся». Кумбрыку шлея под хвост попала: «Давай, хоть тресни! Хочешь, на спор любое отмочу?!» Я в шутку: «Проскачи галопом до Гайдамаковской могилы и обратно». Думал, он струсит, а Ваня — шапку в охапку и дунул из хаты в темноту. Целых полчаса я ждал, рассчитывал, вернется. Нет, не вернулся. Утром просыпаюсь с первым петушиным криком. Думаю: «Напрасно подшутил над выпившим человеком. Надо посмотреть, не завалился ли где в канаву?» Вышел на улицу — не видать. На всякий случай через проулок возле торчковской избы прошел к кладбищу: не застрял ли где там?.. Гляжу, Кумбрык дурак-дураком через кладбищенскую ограду ломится. Подбежал ко мне, протер заспанные глаза и давай плести лапти про трактир да лихого жеребца, на котором будто бы старый трактирщик отправил его домой. Думаю, или свихнулся мужик ночью на кладбище, или начисто заспал вчерашнее. Пришлось мне, на всякий случай, приврать Ване, как Гайдамачиха «вихрь на него напустила». Так эта сказка и до сей поры в Березовке бытует…
Из горницы вышла Анна Трофимовна. Прищурясь, спросила:
— Ну, сказочник, наговорился? Приглашай гостя к столу.
— К столу — не на молотьбу! Это, мать, мы разом организуем! Где моя большая ложка?.. — Арсентий Ефимович обнял Бирюкова за плечи. — Пошли, дорогой Антон Игнатьевич, отужинай с нами чем бог послал.
Стол был так обильно заставлен всевозможными салатами и закусками, что Бирюков невольно улыбнулся:
— Кажется, бог посылает вам неплохо?
Арсентий Ефимович подмигнул:
— Живем по современному принципу: кто работает, тот и ест.
Все весело уселись к столу. Толик сразу повернулся к Бирюкову:
— Ну расскажи, Антон, как сам-то живешь?
— У меня свои проблемы…
— Из соклассников кого видишь в райцентре?
— Там, кроме меня, никого из наших нет. По большим городам все разлетелись. В прошлом году к Галке Терехиной в Новосибирске заходил. Посидели — поговорили.
— Ну как она?
— Преподает в школе. С мужем развелась — деляга оказался.
— Напрасно Галина из Березовки уехала. Здесь ее школьники любили.
— Очень нужна была Галине школьная любовь! — вклинился в разговор неугомонный Арсентий Ефимович. — В городе с одним мужиком не пожилось — другого подыщет. А тут кого ловить?.. Вот Зорькина Марина — во всех отношениях разлюли малина, а засиделась на выданье.
— Ну, ты уже нашел, кого в пример привести, — возразил Толик, — Марина, если б захотела…
— Чего ж ей не хочется, больная, что ли?
— Отец!— оборвала Анна Трифоновна. — Не увлекайся.
Арсентий Ефимович, прикусив ус, подмигнул Антону:
— Не жена — прокурор! Категорически не позволяет говорить о женском персонале.
Анна Трифоновна усмехнулась:
— Тебе позволь, так ты без умолку будешь чесать языком о женщинах, как Торчков о тарелках.
— Молчу, мать.
Сноха Инюшкиных Таня, не проронившая за столом ни слова, смущенно покраснела и вдруг обратилась к мужу:
