нападения застрахован? Не зациклился ли Голиков на тряпках и примусах, не перемудрил ли он? Как это не пришла начальнику ГРУ в голову простая мысль? С Польшей, имея в тылу объявивших ему войну англо- французов, Гитлер покончил за три недели. Для полного разгрома Франции вместе с Голландией, Бельгией и британским экспедиционным корпусом хватило шести недель. От начала Великой Отечественной войны до наступления морозов оставалось от 18 до 20 недель. При этом Вермахт уже сосредоточился в компактных группировках у границы, а Сталин все еще сомневался, можно ли обозначить выдвижение на запад армий Второго эшелона. При этом за два года войны не было еще случая, чтобы немецкие танки не смогли прорвать оборону противника на направлении главного удара, а у нас все продолжались споры о целесообразности применения мехкорпусов, и заместитель наркома по вооружению маршал Г. И. Кулик ратовал за артиллерию на конной тяге…[325]
То, что Гитлер не позаботился о зимнем обмундировании, свидетельствует скорее, что подавить сопротивление Красной Армии он рассчитывал в сжатые сроки. Вот слова маршала Жукова, отнесенные, правда, к периоду, когда приграничное сражение было уже нами проиграно:
«Гитлер и его окружение считали, что Советский Союз «практически проиграл войну». Когда генерал Паулюс доложил Гитлеру о возможных трудностях снабжения немецких войск в России в зимних условиях, Гитлер вспылил: «Я не хочу слышать этих разговоров… никакой зимней войны не будет… Армия должна нанести русским лишь пару мощных ударов… и затем, вы увидите, что русский колосс стоит на глиняных ногах»[326].
Могло случиться, чтобы тяжелые предчувствия не посетили помешавшегося на подозрительности Сталина? Мог ли он с ходу отбросить мысль о том, что Гитлер решил уничтожить СССР не то чтобы до зимы — до осени?[327] На мой взгляд, нет.
Бывают моменты, когда человек точно знает — с ним случится самое худшее. Вот он оценивает, что может его ожидать. И все вроде бы хорошо. Вдруг — легкое, едва осознанное беспокойство. Человек даже не представляет пока — от чего. Но напрягается и вспоминает. При определенном стечении обстоятельств все может быть совеем не хорошо — очень и очень плохо. Однако вероятность этого столь мала, к тому же он застраховался от всяких, кажется, случайностей… А беспокойство тем временем перерастает в тревогу, и вот уже человек приходит к убеждению: так оно и случится. И то страшное, трагическое, еще недавно казавшееся нереальным, будто предупреждает о своем неизбежном скором пришествии.
Человек все еще надеется, все убеждает себя, что бояться нечего, но в глубине души он уже уверен — произойдет самое худшее.
Именно это, я уверен, испытывал перед войной Сталин. Вождь уже свыкся с мыслью, что все ему удается, что, опираясь на аппарат и тайную полицию, меняя окружение, словно костяшки бесконечного домино, он добился абсолютного контроля над страной и людьми. Сталин уверился, и не без оснований, что, играя на противоречиях, рожденных Версалем, он может добиваться своих целей в Европе, ничем особенно не рискуя. Попустительство и недальновидность недавних победителей, их нежелание ради противодействия агрессору отказаться даже от малой толики сытой, спокойной жизни убедили его в этом.
Но вдруг из ничего, из жестокого поражения и национального унижения, из ожесточения, непосильных репараций и бредовых человеконенавистнических идей выросла и окрепла непонятная для него, страшная сила. Гитлер, конечно же, тоже юлил, тоже интриговал время от времени, но все это было… так — прикрытие, рутина. Гитлер не просто демонстрировал готовность к риску, он ставил на карту все. Гитлер брал не хитростью, но дьявольской, рвущейся из вдруг ставших тесными границ силой. После Чехословакии Гитлер уже не заботился о пятой колонне, где-то она возникала сама, в большинстве случаев немцы обходились и без нее…
Мертвым, многим миллионам погибших безразлично, что послужило причиной трагедии. Прозевал ли Сталин выпад Гитлера, увлекшись последними приготовлениями к собственному сокрушительному, якобы решающему удару, или настолько боялся немцев, настолько не желал рисковать своей властью, что разоружил перед самым вторжением собственную армию. Но нам-то, думается, не все равно, небрежность гения или порочная ущербность тоталитарного управления подвели страну к краю пропасти.
Имея такого соседа, как завоевавшая половину Европы фашистская Германия, наблюдая сосредоточение ударных группировок агрессора у своих границ, насторожиться должен был всякий. И то, что Сталин запретил принимать очевидно назревшие меры, может быть объяснено лишь одним: вождь смертельно боялся Гитлера. Он решил для себя еще весной 40-го, что мы гораздо слабее, что столкновение с Вермахтом один на один будет лично для него, Сталина, губительным.
Он пошел на выдвижение армий Второго эшелона ближе к границе, он позволил Жукову сделать то, что не бросалось немцам в глаза. Но ни о каких оборонительных мерах на границе не могло быть и речи. Занятие частями КОВО Предполья вызвало гнев вождя не случайно. Он, несмотря ни на что, надеялся, что сосредоточение ударных сил Вермахта у его границ — часть сложной игры немцев, направленной на дезинформацию Черчилля[328]. Ему ничего другого не оставалось, ибо в победу над Гитлером Сталин не верил. Во всяком случае, в победу Красной Армии в борьбе один на один[329]. Надо отдать должное Жукову и Тимошенко. Находясь под прессом сталинского авторитета, зная, что даже мысли о возможной войне ему неприятны и вполне могут самым негативным образом отразиться на их судьбе, указанные военачальники смотрели на вещи куда с большей трезвостью. Не только посмели возражать, но требовали позаботиться, наконец, о безопасности страны и кое-чего смогли добиться. К сожалению, немногого.
Сталина их настойчивость раздражала еще и потому, что, по его мнению, все это было бесполезно. Не оттого, что мы опоздали или недостаточно изготовили орудий, самолетов и танков. Просто фашизм был еще относительно молод и, находясь в состоянии непрекращающейся войны, еще не начал разлагаться изнутри. Гитлер и был сильнее потому, что опирался пока еще на почти всю одураченную им нацию. Сталин мог рассчитывать на безусловную поддержку лишь аппарата да опричины и потому не верит, что его армия способна победить! К тому же даже длительная война на истощение таила в себе смертельную угрозу его режиму[330]. Гитлер же до этого добивался разгрома противников в сжатые сроки, блицкриг пока еще удавался.
В этой ситуации вождь выбрал линию поведения, которую достойной не назовешь. Растерявшись, не зная, что предпринять, и боясь предпринять что-либо, он не только ничего не сделал сам, но не дал сделать и другим. Будто страус, товарищ Сталин зарылся головой в песок и вверил себя и страну безжалостной судьбе.
Глава 11
О «людях Жукова» и Втором стратегическом эшелоне
В последнее время появляются отдельные публикации, в которых талант Георгия Константиновича Жукова, более того, его роль в достижении победы над врагом ставятся под сомнение. Собственно, в вину ему вменяется то, что успеха Жуков добивался ценой большой крови, даже имея превосходство над противником. При этом современные авторы едва ли не слово в слово повторяют высказывания все того же В. Суворова. Такие, например, как это:
«Хороший был маршал. Но только во всей человеческой истории более кровавого полководца, чем Жуков, не было. Ни один фашист не загубил зря столько своих солдат…
Мы лепим из Жукова идола, и это мешает нам задать простой вопрос: а почему его не судили?»[331]
Хотелось бы высказать свою точку зрения относительно человека, чья подпись в протоколе о капитуляции Германии — первая. С точки зрения общечеловеческой морали некоторые поступки Жукова, сам стиль его руководства не могут не показаться излишне жестокими. То, что человек, попадая в его подчинение, либо делал головокружительную карьеру, либо прощался с должностью, а то и с жизнью, то,
