— Дядя, будешь широко шагать, штаны порвешь.
Рабочий остановился на полпути, сказал:
— Что я, Василий Васильевич, милиционер?
— Правильно! — закричал Мамонтов. — В милицию! Вы мне ответите, шпана! За решетку упеку! Оставайтесь здесь! — сказал он рабочим, — Я мигом!
И Василий Васильевич Мамонтов тяжелой трусцой покинул поле сражения.
— Браво! — В напряженной тишине Муха захлопал в ладоши. — Вступление закончилось, начинается непосредственно драма!
Мухе никто не ответил, никто не смотрел в его сторону.
…Через полчаса вокруг ствола старой липы сидели не только Костя и его товарищи, но и пяток ребят помоложе. В стороне стояли двое рабочих и детина с пилой. Прибавилось и сторонних наблюдателей, все больше пенсионного возраста. По-прежнему в позах зрителей сидели на ящиках Муха и двое его сторонников.
Ребята под липой молчали. В толпе наблюдателей тихо переговаривались.
И вдруг все смолкло — к липе шли Василий Васильевич Мамонтов и участковый милиционер Николай Павлович Воробьев.
— А я-то думал, — на ходу завелся Василий Васильевич, — совесть у них проснется! Нет, сидят…
— Одну минуту, товарищ Мамонтов, — сказал Николай Павлович. — Сейчас разберемся. Ну? — Он спокойно посмотрел на ребят. — Кто говорить будет?
— Он… — вскочил Очкарик, — хочет спилить нашу липу! Без нее мой дед умрет… — И мальчик не смог от волнения говорить дальше.
— Погоди, Очкарик, — сказал, поднимаясь, Костя. — Мы, Николай Павлович, не позволим спилить липу. Для Владислава Константиновича, вот для его деда, она… — Костя не сразу нашел нужное слово, — …источник жизни. А для всех нас? Вы посмотрите на нее! — И все посмотрели на красавицу липу, которая доверчиво шумела над людьми своей листвой. — Чтобы выросло такое дерево… Этой липе, может быть, сто лет! Мы никого не подпустим к ней! — И Костя опять сел на газету.
— Мы здесь будем сидеть день и ночь! — сказала Лена. — Но к липе никто не подойдет.
— Так… — задумчиво произнес Николай Павлович. — Теперь ваше слово, товарищ Мамонтов.
— Я не понимаю, — раздраженно заговорил Василий Васильевич. — Уже разъяснил вам…
— Вы и им разъясните. — Участковый милиционер кивнул на подростков.
— Не понимаю! Просто отказываюсь вас понимать, товарищ Воробьев! Все документы я вам показал. — Он потряс бумажками, зажатыми в кулак. — Это чертово дерево мешает машинам с продуктами подъезжать к магазину. Теперь новая техника — фургоны, им совершенно невозможно развернуться. У меня постоянные конфликты с водителями. Дерево… С него какой прок? Хочешь на природу любоваться, езжай в парк культуры и отдыха… Небось вся эта шпана…
— Вы поосторожней в выражениях, — перебил участковый.
— Небось все они каждый день есть хотят! Ко мне в магазин за колбаской и маслицем бегают. И я как директор…
— Одну минуту, Василий Васильевич, — опять перебил Николай Павлович. — Ваша позиция ясна.
— У товарища Мамонтова, — сказал Эдик, — начисто отсутствует экологическое мышление.
— Вот, пожалуйста, — сказал Василий Васильевич. — Еще и оскорбления.
А участковый Воробьев подошел к детине с пилой:
— И у вас не дрогнет рука спилить эту красавицу?
— Я на работе, — сказал детина, — мне за это деньги платят. — Он усмехнулся: — «Рука не дрогнет…» И не такие дерева валили.
В толпе наблюдателей послышались негодующие возгласы.
Участковый Воробьев потер рукой лоб, опять повернулся к директору магазина:
— Значит, вам эта липа мешает подвозить продукты?.. А вы что-нибудь знаете о ней?
— О ком? — спросил Мамонтов.
— Об этой липе.
— А почему я о ней должен что-то знать?
— Наша липа, — Николай Павлович говорил уже всем, — стояла здесь, когда и этих недавних домов не было и довоенных. Вон, — Воробьев махнул в сторону рукой, — первый корпус в тридцатых годах при ней строился. Липа до революции тут росла, да будет вам известно, Василий Васильевич! И когда во время октябрьских боев здесь сгорели два деревянных дома, она тоже горела. Спросите у стариков. Несколько лет стояла обугленная, залечивала раны и выстояла, однажды весной зазеленела. А в Отечественную?
— Верно! — взволнованно сказал старик пенсионер из толпы. — Под этой липой мы новобранцев из нашего двора на фронт провожали, а когда немец к Москве подошел — ополченцев в народное ополчение.
Тихо было под старой липой, только ветер легко шелестел листвой.
— Не знал я, — смущенно сказал директор магазина. — Да и план у меня. Опять же конфликты с шоферами.
— Да успокойтесь вы, Василий Васильевич, — сказал участковый Воробьев. — Продуктовым фургонам трудно подъезжать к магазину? Но ведь не из-за одной липы. Смотрите, вон телефонные автоматы. — Четыре кабины стояли под углом к рабочему входу в магазин. — Ведь они тоже мешают. Перенести их на пять метров…
— Кто разрешит? Тут материальные затраты. С АТС дело иметь…
— Я это устрою, — пообещал Николай Павлович. — Дайте неделю срока.
— Точно? — с недоверием спросил директор магазина.
— Слово даю.
— Ура-а! — закричали ребята, вскакивая со своих мест под старой липой. — Ура-а-а!
И некоторые из них пустились в дикий пляс вокруг дерева.
Костя победно посмотрел в сторону Мухи. Но ни Мухи, ни его сопровождающих не было.
Очкарик подбежал к окнам дома и закричал звонко:
— Дед! Все в порядке! Мы победили! Липа будет расти!
А по щекам Лены ползли слезы.
— Лена, ты что? — прошептал Костя.
— Он бы тоже мог с нами! — Она не скрывала отчаяние и тоску.
— Кто?
— Кто, кто… — И в глазах Лены Костя увидел вспышку внезапной ненависти к себе. — Мушка! Вот кто…
Глава пятнадцатая
Да, он сказал ей: «Все. Все кончено. Мы не будем встречаться. Прощай». Именно так, несколько театрально, он сказал ей по телефону: «Прощай! Прощай навсегда!» И в ответ Лена засмеялась: «Какой ты глупый». И положила трубку.
Все? Неужели все? Костя твердил себе: «Все, все кончено».
Разговор по телефону состоялся в тот самый вечер, когда ребята отстояли липу. Костя тогда приготовил длинный монолог, монолог молодого влюбленного человека, хладнокровного, мудрого, если хотите. Да, он скажет ей, что любит ее, что будет любить ее всегда, всю жизнь. Пусть она выйдет замуж за другого человека. Он все равно будет любить ее, свою жизнь он посвятит ей. И по первому зову… О! По первому зову, если только она скажет: «Приди», — он придет.
Так должен был начинаться этот гордый и трагический монолог, но Лена сказала: «Какой ты глупый», — и положила трубку.
Что же делать? Все кончено? Однако он не сказал ей самое главное: «Свою жизнь я посвящаю тебе».
