настолько глубоко, что уже не избавишься до конца от этих чувств. Каким словом называют ощущение, когда ничто уже не имеет смысла? Единственный раз, когда она спросила его про войну, он поморщился, будто съел что-то гадкое, и произнес: «Ах, про это…» У него не было слов для такого рассказа, не больше, чем у нее сейчас, — для рассказа о том, каково это: каждую ночь переходить через реку по мосту из плавучих бревен и гадать, удастся ли ей на нем удержаться или следующий шаг ввергнет ее в пучину.
Последнее лето своей жизни он часами просиживал на старой, крытой ситцем кровати-качалке под ивой, смоля одну сигарету «Вудбайн» за другой и наблюдая, как лужайка тонет в наползающих сумерках, пока не тонул в них сам и от него не оставался лишь красный пульсирующий огонек сигареты. Как же ей хотелось вернуть его назад, спасти его, так же, как он спас того сержанта. Ее мать не была на это способна — она целыми днями сидела на кухне, слушая по радио Альму Коган и Ронни Хилтона[9], до крови обкусывая себе ногти. Поэтому пошла она: перешла в полумраке лужайку и встала перед ним, в надежде, что нужные слова сами собой придут ей в голову, что небеса даруют ей красноречие. Но этого не случилось; он поднял взгляд и пристально посмотрел на нее сквозь сигаретный дым, словно из-за оконной рамы с толстым стеклом. Может, ему было ее жаль — ведь он знал, зачем она пришла, и знал, что напрасно. Но он не сказал ей: «Присядь, Алиса, присядь, дочка, давай-ка попробуем вместе понять эту горькую правду: любовь — это еще не все, люди не всегда могут вернуться обратно», — а сказал как бы между прочим, словно возвращаясь к недавнему разговору: «Знаешь, у них были огнеметы». И она кивнула: «Да, папочка», — и ушла, убежала в свою комнату и зарыдала в подушку. Потому что она должна была сделать это, должна, но не сумела.
Лето закончилось, нагрянули доктора, первые заморозки. Суэц. В день, когда он умер, они с Сэмюэлем сидели в гостиной и слышали, как наверху, в спальне, что-то стукнуло, словно упал небольшой предмет — ваза или что-нибудь в этом роде, и ее мать закричала: «Десмонд! Десмонд! Десмонд!»
Когда стемнело, пришла мисс Бернар — обрядить покойного. БерНАР, моя дорогая, а не БЕРнар. Поставила зонтик в слоновью ногу у входа. По-мужски пожала всем руку. Перепутала причину папиной смерти. Она внушала пожилым людям страх, потому что, казалось, знала, где ее услуги потребуются в следующий раз. У нее было особое чутье. Сэмюэль заплатил ей — гинею? — и в ту ночь они так и не легли спать, слушая, как вода льется через край водосточного желоба, потому что никто не выгреб из него опавшие листья. В каком же они были смятении! Шорох дождя. Отец, до странного неподвижный. Дыхание Сэмюэля на ее щеке, словно легкое касание пера.
Дзинь!
Пузатые часы в футляре красного дерева в гостиной пробили половину первого; они всегда спешили на пять минут (так же, как бабушкины часы в холле всегда на пять минут отставали) и издавали мелодичный звон в две ноты, и висевшая на цепи маленькая серебряная луна с задумчивым ликом, над которой Стивен трудился несколько дней, поднималась на четверть дюйма. Тик-так, тик-так, тик-так. Словно капли воды сквозь сито ее костей.
В Америке сейчас обед. Ларри с Кирсти и Эллой наверняка сидят за столом и едят какое-нибудь приготовленное Кирсти причудливое «здоровое» блюдо, хотя никто из них не жаловался на здоровье, если не считать Эллиной астмы, а из этой мухи не стоило делать слона. Кирсти вроде увлеклась буддизмом? Раньше был веганизм, сайентология и еще бог знает что. Беспокойные люди эти американцы. Каждый мечтает стать Питером Пэном или феей Колокольчик. Глупо это выглядит, когда целая страна бежит куда-то в погоне за счастьем. А если его не находят, то просто впадают в панику. Но люди там добрые. Щедрые. К тому же Ларри был там очень счастлив, хотя она всегда надеялась, что он вернется домой. У нее на видеокассетах были все серии «Генерала Солнечной долины». Она так и не поняла, почему его перестали снимать. Он говорил про художественные разногласия. Но что это значило? Особенно художественным этот сериал назвать было нельзя. А когда на прошлое Рождество она ездила в Сан-Франциско, то увидела, что он часами лежит на большом диване перед телевизором и пьет («Это всего лишь пиво, мама. Не волнуйся!»), и тут же с ужасом вспомнила Стивена.
Она закрыла книгу, вложив перо вместо закладки, и выключила ночник. Комната на мгновение исчезла, потом медленно проступила снова — знакомыми серыми контурами. Ощущение, будто ты ребенок, которого отправили спать, когда еще не совсем стемнело, и вот теперь лежишь и гадаешь, чем занимаются взрослые, немного удивляясь, что мир и без тебя продолжает вертеться, что ты вроде как ему и не нужен.
Она слышала, как за окном на террасе Алек двигает стулья. Она знала, что ему нравится там работать, он растворяется в работе, будто затыкает уши ватой. Бедный мальчик. Теперь, когда у него есть эта пьеса — какого-то мрачного русского, который пишет по-французски, — у него появилось прекрасное оправдание. Она не просила его приезжать! Бродит по дому словно живой упрек. Это выводило ее из себя. Что ему от нее нужно? И почему он не оденется по-человечески? Тридцать четыре года, а выглядит как студент. Нет чтобы купить пару приличных рубашек…
В груди, высоко слева, лениво царапнула когтем боль, и она закрыла глаза. Дощатые стены, старые балки и перекрытия, остывая, потрескивали и перешептывались. Воздух словно заговорил. Ожил. Наполнился чьим-то неявным присутствием.
4
Поздним утром в Сан-Франциско поток машин со скоростью пешехода тек на юг, в сторону Маркет- стрит. Ларри Валентайн барабанил пальцами по рулевому колесу своего темно-зеленого «тендерберда» «Таун Ландау» и сквозь затонированные зеленым стекла наблюдал, как в парке кучка пожилых китайцев играет в маджонг, приспособив скамейку вместо стола. Вечером на следующий день ему предстояло везти Эллу в Чайнатаун на урок фортепиано к мистеру Йипу. Эти занятия предложил профессор Хоффман — они должны были помочь девочке выразить себя, выбраться из своей раковины-ракушки. Он-то и порекомендовал Йипа, который обходился им не дешевле самого Хоффмана; однако, прозанимавшись восемь месяцев и разучив пятнадцать тактов «Лунной сонаты» и пьесу под названием «Волшебный сад господина Ксао», Элла осталась все таким же упрямо замкнутым ребенком, каким она была всегда. При мысли о том, что им придется вместе лететь в Англию, ему было неуютно. Кто знает, какие штучки она выкинет за те десять часов, что они просидят в металлическом цилиндре, да и потом тоже.
На Четвертой автостраде поток транспорта немного рассосался, и на Сто первой он уже мчался на юг, ровно выжимая шестьдесят миль в час (неплохая скорость для его старенькой машины), а слева от него о воды бухты разбивались солнечные лучи. Он нащупал сигарету в пачке на пассажирском сиденье, закурил и переключил радио с одной коммерческой радиостанции на другую в поисках чего-нибудь в стиле кантри: когда-то такая музыка казалась ему смешной, но теперь он находил ее успокаивающей и честной. До аэропорта оставалось еще двадцать минут — достаточно, чтобы прокрутить в уме предстоящий день и решить, не стоит ли развернуть машину и поехать назад. В конце Бродвея был отличный бар с прохладными деревянными панелями изнутри и парой столиков на улице для курильщиков. Или «У Марио», где можно съесть focaccia[10] и вскользь похвалиться шапочным знакомством с Фрэнсисом Копполой. Он мог бы даже поехать домой. Как-никак вся кухня была в его распоряжении (в холодильнике стояли две упаковки пива «Ред Тейл», по шесть банок в каждой), ведь Кирсти уехала на курсы дзендо в японский квартал и сидит там себе, скрестив ноги на мате, отгадывает загадки и учится дышать.
По радио Чарли Рич[11] затянул «The Most Beautiful Girl». Ларри прибавил звук и стал подпевать во весь голос, с таким пылом, что женщина, сидевшая за рулем обгонявшего «тендерберд» купе цвета «металлик», бросила на него неодобрительный взгляд — этот крупный мужчина определенно был с собой не в ладах, — прежде чем оставить его за кормой, выкинуть из головы, как любого другого представителя кочующего племени, этих пяти, или десяти, или пятидесяти процентов, которые в любой момент времени не в состоянии, фигурально выражаясь, свести концы с концами. Он раздавил сигарету в полной окурков пепельнице. Ему тридцать шесть, и, несмотря на сентиментальный призыв гитарных переборов, плакать он не собирается. Все утро, проснувшись в одиночестве, задыхаясь, словно последние пять часов он плыл под водой, скованной толстой коркой льда,
