взъерошенный, громко отчеканивая каждое слово, держит речь в открытую дверь:
- Мы с вами на разных полюсах! Мы с вами враги по духу! А от врага я не желаю ничего принимать! Никаких знаний! Не считайте меня своим учеником!..
Он хлопает дверью, рывком поворачивается и деревенеет перед моими директорскими очами.
Молчим, глядим друг на друга. Мой вопрос ясен без слов. Расширяющееся от подбородка ко лбу лицо Саши цветет вишневыми пятнами, дрожат ресницы над остекленевшими глазами.
- Ну, - недобро подбадриваю я его.
- Анатолий Матвеевич!.. - Голос Саши звенит от отчаяния, но за дверью его не слышат - там свой взволнованный шум, своя неразбериха.
- Анатолий Матвеевич! Все могу простить! Все! Даже Лубкову. Она глупа. Но этот-то человек умный. Науку преподает. Не умещается в голове... Всякое общение с ним противно... Я не выдержал... сказал ему...
Я беру за плечо Сашу, открываю дверь, легонько вталкиваю его в класс, вхожу сам. Гул голосов обрывается, хлопают крышки парт, все вскакивают со своих мест. Тишина. Хмуро киваю: 'садитесь'. Со сдержанным шумом усаживаются, снова тишина.
У Евгения Ивановича, стоявшего за учительским столом, бледное лицо, лоб и крылья массивного носа лоснятся от пота, плотно сжатые губы дрожат. Он неуверенно придвигает мне стул. Но я не сажусь. Я стою перед классом прямо в расстегнутом пальто, с шарфом, свисающим с шеи, с шапкой в руке. Обычно я пользуюсь директорским правом, снимаю пальто не в общей раздевалке, а в своем кабинете. Сейчас не успел этого сделать. Никогда еще ни в одном классе я не появлялся в верхней одежде, мой вид непривычен, потому он действует подавляюще на ребят.
- Евгений Иванович был и остается учителем, - говорю я громко. - Не собираюсь расследовать в подробностях, что сейчас здесь произошло. Я знаю одно - Александр Коротков оскорбил учителя. - Я поворачиваюсь в сторону Саши. Он стоит перед классом, выставив лоб, опустив руки по швам, глядя в пол. - Сегодня вечером в семь часов собирается педсовет. Вы, Коротков, явитесь туда. Это мой приказ!
Тишина. За окном сквозь открытую форточку слышна взбалмошная весенняя возня воробьев. Коротков неподвижен.
- Вы слышали, Коротков?
- Слышу, - роняет он угрюмо.
- Во сколько часов?
- В семь.
- Не вздумайте опоздать хотя бы на минуту.
На педсоветы, случается, вызывают родителей, еще чаще на педсоветах обсуждают поведение того или иного ученика, обсуждают, но не вызывают. Предстать же перед педсоветом самолично - случай редчайший. Класс подавлен, а воробьи за форточкой беззаботно воюют.
Я не спешу уходить, пристально оглядываю лицо за лицом. И каждый, на ком останавливается мой взгляд, поспешно опускает глаза. Мое внимание задерживает лицо Тоси Лубковой. Она смущена, но не как все. В ее смущении что-то жалкое, растерянное, низко опущенная голова ушла в плечи, вид такой, что с радостью бы спряталась под парту. Что-то не так... Но что?.. И вдруг меня осеняет: она не защитила Евгения Ивановича, а должна была это сделать! Ей стыдно.
- Могу ли я, ребята, задать вам один вопрос? - В голосе моем уже нет начальственного металла, и класс зашевелился - поднялись головы, расправились плечи. - Если вам не захочется отвечать, не настаиваю. Скажите: нашелся ли среди вас кто-нибудь, который подал голос в защиту Евгения Ивановича?
Шумок, переглядывание, затем с задней парты хмуроватый бас Алексея Титова, веснушчатого, рассудительного паренька.
- А что тут скрывать, многие защищали.
- И ты, Титов?
- Ну и я... В больное-то место бить...
А у Тоси Лубковой краснеет даже лоб: многие защищали, она - нет, а давно ли негодовала на других, что несправедливы.
Саша Коротков продолжал стоять перед классом, не смея пошевелиться, не подымая глаз от полу.
- Евгений Иванович, - обратился я подчеркнуто вежливо, - с Коротковым решайте по вашему усмотрению: хотите - оставьте в классе, хотите - удалите его.
- Коротков, - проговорил Евгений Иванович, - садитесь на свое место.
- Анатолий Матвеевич, - Саша дернулся в мою сторону, - разрешите мне не присутствовать на уроке...
- Не я веду урок, а Евгений Иванович. Он требует, чтоб вы сели на свое место, Коротков!
Тяжело-тяжело, с усилием он двинулся, вяло побрел к парте.
Я в последний раз окинул класс - голова Тоси Лубковой по-прежнему низко склонена.
24
Учителя собирались на педсовет, шумно двигали стульями, перекидывались случайными словами, косились на Морщихина, сидящего на своем месте за столом.
Морщихин вдруг встал, решительно подошел ко мне.
- Анатолий Матвеевич... - Глаза, по обыкновению, скользят мимо моего лица. - Может, мне лучше не присутствовать сегодня на этом совете?
- Почему?
- Вам всем будет свободнее говорить обо мне.
- Говорить за вашей спиной?
- Вы надеетесь меня перевоспитать?
- Нет. Нам нужно, чтоб вы знали, что мы о вас думаем.
- Приблизительно знаю.
- Вы считаете себя правым?
- Да, Анатолий Матвеевич, считаю.
- Тогда чего ж вы боитесь?
Евгений Иванович отошел, приблизилась Анна Игнатьевна.
- Анатолий Матвеевич, - многозначительный кивок на дверь, - там Коротков... Уверяет, что вы приказали ему присутствовать на педсовете.
- Приказал. Пусть войдет и садится.
- Но, Анатолий Матвеевич... Мы же сейчас будем обсуждать вопрос о Морщихине!
- Совершенно верно.
- Ученик станет слушать, как критикуют учителя!
- Для этого и позвал его. Пусть знает, насколько сложно наше отношение к Морщихину.
- Но поймет ли?..
- А вы еще считаете его ребенком? Через три месяца этот ребенок закончит школу и станет самостоятельным человеком. Пора ему уже разбираться в сложных вопросах.
Анна Игнатьевна ввела Сашу Короткова, усадила за длинный конец стола. Взлохмаченная Сашина шевелюра поднялась между лоснящейся лысиной учителя черчения и рисования Вячеслава Андреевича и седым пробором Агнии Львовны, преподавательницы немецкого языка. Парень в явной тревоге, хотя и напустил вид, что ему все трын-трава.
Я поднялся со своего места, оглядел учителей. Мой штаб, мои маршалы... Среди них - Евгений Иванович Морщихин, нынче он уже не сотоварищ по делу, а противник. Не по себе этому противнику, не верит в свои силы, переполнен страхом и сомнениями, не хотел бы он с нами войны. Десять лет прятался,
