теперь прятаться нельзя.
- Разрешите начать, товарищи...
Разговоры и скрип стульев прекратились. Через головы учителей я обратился прямо к Морщихину:
- Евгений Иванович, если завтра к вам подойдет, скажем, Тося Лубкова и спросит: на самом ли деле вы, ее учитель, веруете в бога? Как вы ответите: да или нет?
Все головы повернулись в сторону Морщихина. А тот низко склонил к столу лицо. В густых жестких волосах видна обильная седина - как-то раньше она не замечалась.
- Да или нет?
- Я скажу... - Голос Евгения Ивановича хриплый, слежавшийся. - Скажу ей, что не хочу говорить на эту тему.
- А если она будет чересчур настойчива?
- Не отвечу.
- Предположим, что вы переупрямите, не скажете ни ясного да, ни ясного нет. Будет ли это означать, что Тося Лубкова останется в неведении? Не кажется ли вам, что ваш упрямый отказ отвечать только подтвердит, что да, вы верите, вы, ее учитель, ее наставник! А ей, значит, уж и вовсе не зазорно. Даже молчание ваше станет агитировать за религию. Избежать этого можно только одним путем - решительным отрицанием: нет, не верю, бога не существует. Вы должны стать своего рода агитатором атеизма. Согласитесь ли вы выполнять такую роль, Евгений Иванович?
Долго, долго не отвечал Морщихин. Все ждали. Наконец крупная, тяжелая голова медленно поднялась над столом.
- Нет... Кривить душой не буду.
Учителя угрюмо молчали.
- Какой из этого вывод сделали вы, товарищи?
Минута тишины, и вслед за ней с разных концов возгласы:
- Несовместимо со школой!
- Вынуждены удалить с работы!
- Не можем ради жалости калечить мировоззрение детей!
- Значит, снять с работы? - продолжал я. - А взглянемте-ка на дело с другой стороны. Мы снимаем Евгения Ивановича, он уходит из школы. Что помешает той же Тосе Лубковой пойти к нему на дом? И уж тут Евгению Ивановичу не придется отмалчиваться, он приобретет моральное право давать Тосе подробные объяснения. Снять с работы недолго, а чего мы добьемся этим?
Молчание. Учителя косятся друг на друга. Поднялась сухонькая рука Аркадия Никаноровича:
- Два слова с вашего разрешения, Анатолий Матвеевич.
- Прошу.
В пригнанном, шевиотовом костюме, белые манжетики высовываются из рукавов, очки внушительно блестят в золоченой оправе - вид у Аркадия Никаноровича бесстрастно-строгий, в голосе ледок.
- Снимать или не снимать Морщихина с работы - вопрос, мне кажется, праздный. Да, да, праздный! Если мы не снимем его сейчас, через какое-то время он уйдет сам. - Аркадий Никанорович повел очками в сторону Морщихина. - У вас нет иного выхода, Евгений Иванович. С одной стороны, вам придется отмалчиваться, увиливать, прятаться от досужих вопросов. Ежедневная игра в кошки-мышки. Причем роль преследуемой мышки достанется на вашу долю. Я бы лично не хотел для себя такой участи. Но это не все, есть и другая сторона, не менее для вас огорчительная. Никто из нас, и вы в том числе, не поручится, что в классах, где вы преподаете, не найдутся чересчур горячие атеисты. Они проникнутся презрением к верующему учителю. Не исключено, начнут разжигать презрение и ненависть среди других учеников. Рухнет ваш авторитет как преподавателя, расшатается дисциплина на ваших уроках, снизится успеваемость по вашим предметам. И неизвестно - не придется ли нам через месяц-другой ставить вопрос на педсовете о вас как о педагоге, который не справляется со своими обязанностями. Взгляните трезво правде в глаза и решите - стоит ли вам оставаться в стенах школы?
Каменное лицо Морщихина покраснело и обмякло, он напряженно наморщил лоб, заговорил медленно, с усилием подыскивая слова:
- В кошки-мышки... Может быть... Но ведь любая игра в конце концов приедается. Ну неделю, ну другую станут меня преследовать ученики, потом надоест - отстанут. А что касается дисциплины на уроках, я не сомневаюсь - удержу свой авторитет. Как-никак у меня солидный педагогический опыт... Я не осмеливаюсь просить всех, здесь сидящих, помогать мне... поддерживать мой авторитет... Хотя бы с величайшей благодарностью принял помощь...
- Если мы вас оставим, можете не сомневаться - будем помогать вам как педагогу, - заявил я.
Аркадий Никанорович пожал плечами и сел.
- Мое личное мнение, - продолжал я, - оставить, раз Евгений Иванович сам того хочет. И я бы с вас, Евгений Иванович, не брал никаких обязательств. Хотите отмалчивайтесь, хотите - отвечайте ученикам, как подскажет ваша совесть. Отвечайте, что верите в дух святой, но помните, что свобода вероисповедания у нас допускается, но религиозная пропаганда запрещена законом.
Учителя возбужденно шевелились, Морщихин по-прежнему сидел в оцепеневшей позе.
- Предлагаю: завтра же после уроков провести классные собрания. Нужно откровенно объяснить ребятам, что учитель математики Евгений Иванович Морщихин придерживается чуждых им взглядов.
- Откровенно? - раздались голоса.
- Дети же! Поймут ли правильно?
- Запутаемся!
- Обострим положение!
- Только откровенно! Только прямо! Не скрывая! Если мы будем скрывать и утаивать, то среди учеников создастся впечатление чего-то запретного, таинственного, страшного. И они правдами и неправдами, через разные слушки и слухи, наверняка извращенные, недостоверные, преувеличенные, будут узнавать все. Так пусть лучше узнают от нас. Пусть узнают правду!
- Но авторитет-то Морщихина как преподавателя мы подорвем этим! - бросил Аркадий Никанорович.
- Одновременно нужно объяснить, что мы воюем не с учителем Морщихиным, а с его взглядами. Евгений Иванович обладает знаниями по алгебре, геометрии, тригонометрии, и было бы глупо ими не пользоваться. Пусть преподает, нужно учиться у него. Предупредите: если на уроках кто-нибудь вздумает совершать выпады против Евгения Ивановича, мы станем рассматривать как злостное нарушение дисциплины. Злостное! - Я снова повернулся в сторону Морщихина. - Евгений Иванович, мы с вами в разных лагерях. Прятаться больше нельзя. Войны не избежать.
Учителя возбужденно переглядывались. Морщихин сидел, уныло потупив голову, всем своим видом говорил - действуйте, я покорен.
- Мы собираемся воспитывать не фрондирующих атеистов, умеющих лишь бездумно охаивать религию, нам нужны атеисты вдумчивые, тактичные, способные убеждать верующих, не оскорбляя их религиозных чувств. Вот этому-то такту пусть и учатся наши ученики на отношении к Евгению Ивановичу Морщихину.
Педсовет кончился, когда школьный двор за окном затянуло темнотой. Учителя расходились. Что-то схожее было во всех лицах, все молчали, взгляд каждого был направлен внутрь себя.
Хлопнула дверь в последний раз. В ярко освещенной, ставшей вдруг просторной комнате, кроме меня, остались двое: Евгений Иванович, тяжело уставившийся в стол, неподалеку от него - Саша Коротков, высоко поднявший взлохмаченную голову. Саша молча переводил глаза то на своего учителя математики, то на меня.
Наконец Евгений Иванович устало поднялся, кивнул слабо мне на прощание, медленно прошел к двери, и, как только дверь за ним прикрылась, Саша пружинисто вскочил с места.
- Я все понял, Анатолий Матвеевич!
- Очень хорошо. Я в этом не сомневался.
- Я был не прав! Я хочу... Я просто требую, чтоб мне вынесли должное наказание!
- Опять наказание... - Я устал, и в эту минуту мой голос, верно, был старчески брюзглив. - Наказывать
