Но чьи-то слезы, чьих-то кляч мослымне истерзали душу, словно пытка,когда моя усталая кибиткатряслась от Петербурга до Москвы.Желая видеть родину другой,без всякой злобы я писал с натуры,но, корчась, тело истины нагойхрустело в лапах ласковых цензуры.Понять не позволяла узость лбов,что брезжила сквозь мглистые страницы,чиста, как отсвет будущей денницы,измученная к родине любовь.И запретили... Царственно кратка,любя свободу, но без постоянства,на книге августейшая руказапечатлела твердо: «Пашквилянтство».Но чувствовал я в этой книге силуи знал: ей суждена себя спасти,прорваться, продолбиться, прорасти...Я с чистою душой поехал в ссылкуи написал, как помнится, в пути:«Я тот же, что и был, и буду весь мой век -не скот, не дерево, не раб, но человек».Исчез Радищев... Глядя ему вслед,у Братской ГЭС всепоглощенно, тайноо многом думал я, и не случайноприпомнил я, как написал поэт:«Авроры» залп. Встают с дрекольем села...Но это началось в минуту ту,когда Радищев рукавом камзолаотер слезу, увидев сироту...»[3]И думал я, оцепенело тих:достойны ли мы призраков таких?Какие мы? И каждый ли из нассумеет повторить в свой трудный час:«Я тот же, что и был, и буду весь мой век -не скот, не дерево, не раб, но человек...»?
ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН
Ах, уральской марки сталь,рельсы-серебриночки!Магистраль ты, магистраль,транссибирочка!Ты о чем, скажи, грустишьв стуках-проблесках?Не от слез ли ты блестишь,в щелки пролитых?Помнишь, как глаза гляделив окна отрешенно,как по насыпи летелитени от решеток,и сквозь прутья, будто голуби,продирались и - в полетчьих-то писем треугольники(может, кто-то подберет...).И над соснами, рябинамикружилось наугад:«Ты не верь, моя любимая...Мама, я не виноват».Было много разной лжи,много страшного,но не надо, не тужи,магистральюшка!Ветер бьет наперерез,ну, а мелом - наискось:
