в нужном для себя направлении.
— Вы не правы! Это он от скромности. В нем много от пламенных революционеров — от декабристов до большевиков. Увлекающаяся натура, декабристов прямо-таки обожал. По его халатности они и не победили. Зато большевики с лихвой наверстали упущенное. Но декабристы и большевики, как говорят у нас в Одессе, — две большие разницы. Да, он, как и я, дух сомнения и разрушения. Но сомневаемся мы в чем? Да во всем! Тут мы стойкие марксисты. «Все подвергай сомнению» — еще не забыли? Нас считают апостолами раздрая и уничтожения. Да, для многих мы — Зло, но какие основания считать кого-либо олицетворением Добра? Да и возможно ли существование Добра без Зла? Поэтому ваш протокол — явный прорыв в гуманитарной области и я, с вашего позволения, вместе с вами готов бороться за то, чтобы добро было Добром, а Зло — Злом. Чем больше Зла, тем больше и Добра!
— Весьма тронут, ваше лукавое высокопревосходительство. Мне остается лишь пожелать вам больших успехов в столь благородном деле, — домовой в свою очередь прибегнул к иронии, хотя на самом деле было не до нее. Будь ему ведомо чувство страха, он бы ужаснулся.
За город, подальше от всякого лукавства! И Великий Дедка полетел к лесному озеру в укромном месте дальнего Подмо… извините, грядущего Подлимитградья, где можно было еще по-настоящему уединиться и подумать.
Глава вторая
Для каждого шага надо было собираться со всеми силами, преодолевать неимоверную тяжесть во всем теле, подтягивать поочередно словно налитые ртутью ноги. Сколько Иван Где-то поднимался по белоснежной лестнице, ведущей в небо и застланной бесконечной кремлевской дорожкой, — сутки, месяц или год, он не знал. Потерял ощущение времени. Ровный полумрак вокруг, ни холодно, ни жарко. Иногда лестница окутывалась то ли дымкой, то ли туманом — наверное, это были облака на том свете. Иван смутно догадывался, что он находился уже не в том мире, который привычно называется на этом свете. В здешнем мире не было солнца — лишь одни звезды вокруг, не только над головой, но и по бокам, внизу, под лестницей. Они ровно светили со всех сторон, и, хотя это было необычно и красочно, Ивану разглядывать их наскучило. Он находился как бы внутри небесного, точнее — звездного пузыря, где не было Солнца. Вернее, вокруг были миллионы солнц, но чужих, а ему хотелось, чтобы родное светило совершало свой извечный путь по небосводу, меняя времена суток и соединяя время в единое целое, где было бы вчера, сегодня и завтра…
Преодолевая здешние облака, Иван надеялся, что когда пройдет сквозь них или поднимется над ними, то появится Солнце. Но его здесь не было. Нигде.
Он заметил, что каждый последующий шаг казался ему не таким тяжким, как предыдущий, однако с каждым шагом он все больше уставал. Облегчение уравновешивалось усталостью, и все равно у него ни разу не возникло желание остановиться, присесть, отдохнуть. Его влекло ввысь, более того, ему хотелось подниматься, потому что его душа после каждого преодоленного шага наполнялась предчувствием ликования и радости. Она просветлялась, избавляясь от житейских тревог, прогорклого осадка страданий и бед, неудач, неприятностей, скопившихся за нелегкую и не такую уж и короткую жизнь.
Как-то в самом начале этого пути Иван, изнемогая от бессилия, хотел, было, исхитрившись, наклониться, чтобы обеими руками поднять ногу и поставить ее на очередную ступеньку. Но у него рук, как таковых, не оказалось, как и ног, как и тела. Ничего не было, кроме сознания или той неуловимой субстанции, которую принято называть душой. Его так это поразило, что он или, точнее, она съерничала сама над собой: «Полетела душа в рай, а ноги — в милицию?» А потом пришло и понимание того, что происходящее с ним имеет не физическую, а сугубо духовную природу.
Сознание здесь явно пребывало в отдельности от бытия: хотелось Солнца, а его не было, хотелось, чтобы ступеньки были не такими высокими, а они не уменьшались. Однако в этой нарочитой отстраненности чувствовался какой-то секрет субъективно-идеалистического свойства. Душа, должно быть, не самоцельно очищалась, перепрограммировалась или перезагружалась заново.
И вот настал момент, когда начала приоткрываться тайна всего происходящего с ним. Впереди на лестнице что-то забелело. Иван подумал, что это опять здешнее облачко. Но, приближаясь к нему, он стал различать очертания фигуры старца в белых одеждах. Седые волосы, белая борода, на плечах какая-то старинная льняная хламида, сандалии на босую ногу. Иван видел сотни раз точь-в-точь так нарисованные изображения Саваофа. И глаза были голубые и лучистые, но вот нимба вокруг головы никакого он, как ни старался, не рассмотрел. Иван с великими трудами поднимался, а тот стоял и поджидал — разве трудно было ему спуститься на несколько ступенек вниз? Только об этом он с раздражением подумал, как ступеньки, разделяющие их, стали намного выше. «Здесь права не покачаешь», — подумалось Ивану и тут же показалось, что эту его вынужденно смиренную мысль Саваоф отметил еле-еле уловимым прищуром цепких глаз.
Когда между ними оставалось две ступеньки, Саваоф поднял руку и, осенив Ивана Где-то крестом, сказал:
— Здравствуй, душа христианская. Куда путь держишь?
Иван Где-то поздоровался и спросил в свою очередь:
— А разве у меня есть выбор?
— Есть. Подумай.
— Думать вредно. Для здоровья и особенно для зарплаты. Или здесь не так? — Ивана что-то подзуживало дерзить Саваофу.
— Это у вас, на Земле, дуракам закон не писан, а умным думать вредно. Вот я и размышляю: куда тебя определить? В рай, пожалуй, рановато, перечишь начальству, но и ада ты еще не заслужил, поскольку безвинно познал его. Вот и сказал бы: в рай иду, ну и пошел бы себе…
Иван уже пожалел, что стал ерепениться, но и сдаваться сразу со словами: «Прости меня, Господи», как бы давая взятку своим смирением, себе не позволил — взбунтовались остатки человеческого достоинства, то бишь обуяла гордыня, самый страшный из грехов. Да и кто перед ним — сам Бог или архангел Гавриил, который является как бы начальником бюро пропусков при чистилище? Или небесный швейцар?
И тогда он рискнул пойти в обход: может, все-таки есть у него возможность хоть условно или хотя бы на полставки попасть в рай, поскольку в ад, конечно же, ему ну никак не хотелось.
— А что в книге моей написано — больше грехов или добрых дел? — спросил он.
— В какой книге? Мы не отдел кадров и не спецслужбы, где имеются на тебя дела. У нас деяния. Ты имеешь в виду «Книгу деяний?» Зачем тебе она нужна? Обжаловать мои действия хочешь, что ли, душа любезная? Вроде бы неплохой поэт, а с бюрократиной… Амбарную книгу изволите подать или счеты с деревянными костяшками, чтобы тут же, слюнявя пальцы, подбить бабки?
— Если в рай нельзя, тогда направляйте в ад, — согласился Иван Где-то. Словно во времена Брежнева принял встречный план — после этого адская перспектива представала не в жанре наказания, а добровольного желания пострадать больше положенного.
— Что, захотелось вместо перестройки и демократизации в теплое местечко попасть? Схимничать хочешь? — спросил собеседник и не очень-то знакомое слово прозвучало у него почти как «схимичить». — Ты, помнится, недавно захотел по правде, честно и чисто, в моральном плане, жить? А не дали? Крапулентин этот, директор издательства, отверг твою лучшую книжку, а ты на радостях да в больницу? Туда дружок твой, министр, примчался, а медики, коновалы, захотели пыль пустить в глаза важному чиновнику, вот и угробили тебя в самом прямом смысле. Большая драка была за тебя, душу то есть, между Великим Дедкой и Всемосковским Лукавым. Но ты, молодцом, мимо них да шасть на нашу лестницу. К Абсолюту взял направление — учти, это единственный случай, когда ты совершенно правильно поступил.
— «Абсолют» — водка такая появилась. Пробовал — сучок сучком. Может, самопальная попалась, — вставил Иван и тут свое мнение.
