— Например? — удивленный, спросил Астахов.
— Когда в критический момент вам понадобились деньги, помните, это был долг чести, офицерской чести. Я дал вам через Евсюкова две тысячи.
Астахов почувствовал, как краска стыда заливает его щеки.
— Вы пришли напомнить об этом? — спросил он, не глядя на техника.
— Нет. Я упомянул об этом только потому, чтобы вы знали — перед вами друг. А дружба требует взаимного доверия.
Этот неожиданный визит раздражал его. Астахов встал и, посмотрев на часы, холодно сказал:
— Через сорок минут автобус уходит на аэродром.
— У нас еще есть время. Садитесь. Я должен сообщить вам нечто важное. Приехал следователь военного трибунала. Дежурный особого отдела, сержант Поляков, случайно слышал разговор следователя с подполковником Жилиным. Есть санкция военного прокурора на ваш арест в связи с убийством инженера Каншина.
Астахов опустился на стул.
— Вы были в состоянии опьянения. Убийство не преднамеренное — ревность, состояние аффекта, но… Самое малое, что вас ожидает, это десять лет тюрьмы. Сегодня ваш последний вылет и посадка… — После паузы он повторил: — Последние… — Это было сказано так, что у него самого на глаза навернулись слезы — старый актерский прием, когда собственная интонация жалости исторгает готовую, «дежурную» слезу.
Заметив на глазах техника слезы, Астахов благодарно пожал его руку.
— Да… — многозначительно выдохнул «Левыкин». — Я понимаю… Летчик, полный сил и энергии, человек, полюбивший небо, — получает клочок этого неба за козырьком тюремной решетки. Не сотни километров от горизонта до горизонта, а пять шагов, ограниченных камерой, пять вперед и пять назад, словно зверь в клетке…
Наступила еще более тягостная, почти ощутимая тишина, затем резкий, звенящий свист самолета послышался над их головами. Они оба подошли к окну. Это штурман полка вылетел на разведку погоды. Оставляя белый инверсионный след в потемневшем предвечернем небе, набирая высоту, самолет скрылся за горизонтом.
— Что делать? — Астахову казалось, что он только подумал, но не сказал этого вслух.
— Что делать? — повторил техник и после паузы нерешительно добавил: — Выход, пожалуй, и можно было бы найти, но… — Безнадежно махнув рукой, он отошел от окна и опустился на прежнее место.
Астахов выжидательно повернулся к нему лицом.
— Выход есть, но… — Как бы в нерешительности он остановился.
— Где же этот выход? — без всякой надежды спросил Астахов.
— Нужна смелость, решительность и…
— Да говорите же! — не выдержал он.
— Сегодня, — техник посмотрел на часы, — примерно через пятьдесят минут ваш вылет на «спарке» в зону. Вы должны совершить посадку на грунт возле совхоза «Ясный», взять меня в заднюю кабину, взлететь и курсом на запад…
— Левыкин, вы предлагаете мне… Почувствовав угрожающую интонацию в голосе летчика, «Левыкин» говорил с такой силой убеждения, что невольно Астахов стал вслушиваться в его слова:
— Здесь ждет вас позор и тюрьма. От вас откажутся все — друзья, товарищи, мать. Даже Лена Устинова не простит вам убийство из-за ревности. Вы больше никогда, слышите, никогда не узнаете радость полета, и каждый звук летящего в небе самолета будет всю жизнь вызывать у вас щемящее чувство своей неполноценности. А там, на Западе, вас ждет почет, слава, деньги! За деньги там можно купить все — счастье! В конце концов — все покупается и продается! Вы талантливый летчик! Вы молоды и полны сил! Мир у ваших ног, и нужно лишь немного мужества, чтобы выбраться на поверхность. Быть сверху! Вы подумайте, какое это счастье быть сверху! Над людьми! Над массой! Быть вольным человеком, у ног которого — мир! слава! деньги!
Каждое слово доходило до Астахова, как пощечина. Он понял, что все то, что ему сейчас предлагал этот человек, он заслужил ценою своих ошибок. Никогда он не посмел бы сказать нечто подобное Бушуеву, Кузьмину, Николаеву Саше… Опершись обеими руками о стол и закрыв глаза, Астахов спросил:
— Что я для этого должен сделать? — Голос его не слушался, был глухим и хриплым.
— Я уже сказал: сесть на грунт у совхоза «Ясный». Южнее идет подвесная высоковольтная линия передачи — отличный ориентир. Севернее — луга совхоза. Садитесь с зажженной фарой. Я буду ждать вас. Вы сбросите фонарь…
— До полей совхоза «Ясный» двадцать километров. Как вы успеете туда добраться? — перебил его Астахов.
— Я воспользуюсь мотоциклом Евсюкова. Вы сбросите фонарь, и я…
— Вы знаете, что в задней кабине будет летчик Николаев! — снова перебил его Астахов.
— Придется вам передать по внутренней связи Николаеву, что идете на вынужденную посадку, скажем, отказал бустер. Остальное предоставьте мне. С Николаевым я сумею договориться. Проследите за тем, чтобы вам поставили подвесные баки. При наборе высоты экономьте горючее. Курс и все остальные данные я сообщу вам позже.
«Левыкин» взглянул на часы. Времени оставалось мало. Протянув Астахову руку, он сказал:
— Я выйду раньше. Через пять минут идите к штабу, вы еще успеете на автобус. Я не говорю, почему я вам набиваюсь в попутчики, у нас еще будет время для дружеской беседы. Но помните: если меня задержат, расписка летчика Астахова, обнаруженная у меня, сыграет зловещую роль в вашей и без того неудачно сложившейся жизни. Помните, я жду вас, Астахов!
Он вышел из комнаты. Внизу хлопнула дверь. На лестничной клетке Астахов прислушался: Левыкин мог дожидаться его внизу, чтобы проследить за тем, куда направится летчик. Астахов спустился вниз и пошел по направлению к штабу. За небольшим сосновым лесом тропинка вела вниз, в балочку. Он спустился по тропинке, лег в траву, снял фуражку и осмотрелся. Никого не увидев, он балочкой побежал в сторону, огибая гарнизонный городок слева, по направлению к особому отделу.
В это время подле домика особого отдела затормозил «Москвич» городского архитектора.
Постучав, в кабинет вошел майор Комов и вызвал подполковника Жилина. На несколько минут Евсюков остался один. За это время он успел передумать многое и все-таки не мог понять одного — в какой взаимосвязи находится убийство Родина и все эти вопросы подполковника по поводу того, что говорил Левыкин.
Подполковник вошел в кабинет и предложил Евсюкову пока пройти в маленькую, раньше незамеченную им комнату. Через обитую войлоком и клеенкой дверь из кабинета не было слышно ни звука.
А в кабинете происходили странные вещи: в сопровождении Комова вошел Аркадий Аркадьевич Шутов. Он был взволнован и в то же время растерян.
— Прошу вас, Аркадий Аркадьевич, еще раз все рассказать подполковнику, — сказал Комов.
— Я просто считаю это своим долгом! — начал он высоким стилем и театральным жестом откинул со лба нависшую прядь длинных волос. — Понимаете, товарищ подполковник, сегодня утром сажусь за письменный стол, открываю том «Итальянская архитектура эпохи Возрождения» и вдруг между страниц нахожу вот этот опус! — Он положил перед Жилиным уже знакомую нам записку Нонне от «друга». — Вызываю дочь, спрашиваю, что это такое? А это дитя современности с эдакой, знаете, гарольдовской улыбкой отвечает: «Это мое личное дело!» Нет, вы подумайте — убийство и шантаж — ее личное дело! И это наша, советская молодежь!..
— Товарищ Шутов, вы разговариваете в таком раздраженном тоне, словно я или подполковник ответственны за воспитание вашей дочери! — резко сказал Комов и добавил: — Я думаю, что Нонна Аркадьевна к советской молодежи имеет очень отдаленное отношение.
Весь как-то поникнув и утратив свой обличительный пыл, Шутов уже просто, по-человечески, сказал:
— Жена была такая же взбалмошная, ушла от меня. Девчонка пяти лет осталась без матери. Я целые дни не бываю дома, воспитывала ее сестра жены, тоже, знаете, дамочка — мозги набекрень. Дочь прожила
