тенденции, которые развивались, набирала широту и глубину в столице: в магазинах все меньше товаров, но больше стало митингов и собраний, все хуже качество работы на предприятиях, но все выше цены, на полтора месяца удалось добиться полного исчезновения из государственной торговли картошки, моркови, капусты, а весной — и ранней зелени.
Сахар дают по талонам, самогон варят из карамели и леденцов. «Сла-в-но-о!» — выдохнула нечисть, потирая от удовольствия конечности, кто, известное дело, какие имел. Выпит одеколон, исчезли из продажи даже очень ядовитые аэрозоли — славно-о-о! Исчезла зубная паста и щетки, мыло, стиральные порошки, речи генерального секретаря стали еще длиннее и бессмысленнее.
— Шынок, ты жабыл шобачье мыло, желеное, оно еще раштет, оно еще ешть! — добавила Баба-Яга из-под кучи тряпья и захохотала. — И шулков моим штервочкам нету, у кого льготы отымают, а у моих колготы пропадают! Шрам закрыть нечем, штервочки пошти не мажутся, кошметика ишшежла, токо праштитуткам штала по карману. Штрашные они немажанные-то. Шамый наштоящий крижиш наштупил, шесть и шлава Шатане!
— Совершенно верно! — поддержал идею насчет кризиса Дьявол-Непман и, поправив бабочку, прошелся, поцокивая отполированными копытцами перед президиумом. — Даже академики науки из числа авторов ускорения (они так считают, ха-ха!), скажем, Перепрыгян или Запопулярская, тоже склонны расценивать положение как кризисное и начинают постепенно приучать население к переходу на карточную систему. Наши успехи налицо!
Докладчик продолжал дальше. Растет число краж, ограблений, разбойных нападений, убийств, изнасилований, вымогательств, набирает силу проституция — преступность, что весьма отрадно, становится все более организованной и профессиональной. Это дает плоды внедренный через Кремль девиз осатанения: все разрешено, что не запрещено законом. А законов новых нет, если они и будут, то их никто не станет исполнять, так как девиз окончательно отделил нравственность от юриспруденции, открыл простор для полного беспредела. Но политические свободы по-прежнему не всеми москвичами понимаются, как освобождение от всякой общественной морали и любой ответственности перед законом. Есть еще остатки морали, и это вызывает беспокойство. Слишком медленно воцаряется идеология всеобщего предательства и всеобщей продажности. Беспокоит, что в такой многонациональной конгломерации, как Москва и Подмосковье, нет серьезных межнациональных конфликтов, побоищ, погромов. Весьма опасно, что под прикрытием плюрализма в органах массовой информации все еще иногда публикуется правда. Эту угрозу не замечает наше руководство, — тут взглянул на Всемосковского Лукавого, ведающего в столице идеологией сатанизма и процессом осатанения. — Медленно становится основным содержанием жизни общества клевета, наветы, оговоры, сплетни, компромат на всех, материалы о товарище Сталине почти никто уже не читает, поскольку начинают догадываться, что не только в нем дело. Ситуация здесь явно выходит из-под нашего контроля.
— По моим предположениям, — проскрипел особенно многозначительно докладчик, — наш руководитель испытывает головокружение от успехов, недостаточно коварно ведет борьбу даже с Великим Дедкой, не говоря уж о службах самого Бога. Вот пример, Аэроплан Леонидович Около-Бричко. Мы все знаем его, все любим, все восхищаемся его энергией, непроходимой глупостью, энтузиазмом и пафосом. Он наш. Доброжилы задумали, используя гласность, представить нашего рядового генералиссимуса в истинном свете, взяли под свою гравизащиту. Инициируют бурный интерес к его личности. Мы хотели переквалифицировать его в мелкого квартирного беса, вывести из игры, но вместо того, чтобы успокоить Около-Бричко, помогли отдать концы его соседу-шоферу. Кикимора подменила формулу спирта в анализах и тем самым повесила на нашего человека подозрение в убийстве. Между тем, надо менять ему устаревшую программу на более современную, иначе мы можем потерять одного из лучших своих помощников. И в такое время, когда
«Сто шестьдесят пять лет подсиживает», — усмехнулся Лукавый, но в антидуше побаивался, что на сто шестьдесят шестом могут его и попереть. Вселенский Сатана просматривает протоколы общих шабашей, заседаний Лукавбюро, летучек-пятиминуток, и у него постепенно складывается о нем мнение, как о никудышном работнике. Надоест читать на него компромат и однажды сошлет, в лучшем случае, участковым лешим в какой-нибудь Новый Уренгой. Или полтысячи лет шкуру дубить станут в серной кислоте — охо-хо- хо…
— Из сообщения видно, что дела наши не на ладан дышат, — подводил итоги Лукавый. — Его высокосатанинство Кощей Бессмертный доказал это самым убедительным образом в кратком и глубоком докладе. Что же, надо продолжать в том же антидухе. Больше ускорения, ускорения больше — слишком медленно обостряются все проблемы, надо все так ускорить, чтобы не было возможности у наших подопечных на исправление ошибок. Нельзя допустить, чтобы они начали осмысливать свое положение, поэтому побольше митинговщины, массовых психозов, побольше охлократии. Я требую от вас темпов, сволочи и негодяи. Темпов! — он так выкрикнул последнее слово, что в Останкинском парке посыпались с дубов майские жуки.
Он сделал паузу. Ровно в полночь все сборище должно разлетаться по рабочим местам — до разлета оставалось пятнадцать секунд, и все наверняка думали о том, что он не ответил на выпад Кощея, потому что молча признал свою вину, проглотил критику, стало быть, скоро и кадровый вопрос. Оставалось лишь десять секунд для спасения своего бесчестного имени, и в жуткой тишине московский высший нечистый свет услышал негромкое замечание, сказанное Кощею в волосатую раковину уха:
— С Около-Бричко так задумано. Куда твои подколодные спецуры смотрят? Хе-хе…
Все, полночь.
— Да будет неистребимым Зло и да пребудет вечно могущество Вселенского Сатаны! — Лукавый выкрикнул традиционную здравицу, и нечисть с диким одобрительным воем брызнула во все стороны. Кто на каком двигателе — и на фотонных, и на мезонных, и на нейтринных, и просто на ракетных, а Баба-Яга вообще на ступе, и секрет ее гравилета вообще не поддавался раскрытию. Расцвел на миг шприц телебашни дьявольским разноцветным фейерверком и наступила тишина.
Всемосковский нечистый почувствовал многовековую усталость, брякнулся под ее тяжестью на костлявое седалище, отбросил, в прямом смысле, копыта и, запрокинув голову назад, уперся рогами в бетонный стебель телевизионного шприца и раздраженно застучал хвостом по крыше. Башня от таких манипуляций задрожала, стальные канаты внутри нее запели, как гитарные струны, и по пруду пошла мелкая рябь.
Рвать и метать? Все добить до ручки? Угробить все, что не угроблено? Поставить на капремонт все московские хлебозаводы одновременно? Организовать забастовку железнодорожников? Зарплата у них на двадцатом месте, пассажирский вагон они по сорок лет эксплуатируют — так ведь не остановятся! Шахтеры полстраны раком поставили, а толку? Сам по себе это мощный акт осатанения, но пока результатов не видно… Устроить забастовку железнодорожников сейчас — москвичи лишь спасибо скажут, приезжих не станет, а в магазинах и так ничего нет. Вот зимой бы почувствовали без подвоза мазута, горючего…
Создать милицейские кооперативы? Подполковник Семиволос станет председателем, академию закончил — чем не цивилизованный кооператор? На государственной границе не мешало бы вместо застав создать товарищества с ограниченной ответственностью, а также смешанные таможенно-контрабандные, в армии и во флоте развернуть приватизационную деятельность?
Один цивилизованный деятель при слове культура имел привычку хвататься за пистолет, здесь же, едва о ней заслышат, пока еще только налоги начинают повышать. Внедрен замечательный принцип — за свой талант надо платить, чтоб не было здесь какого-либо дальнейшего улучшения, кроме повышения налогов. Почему бы не ввести для художественной и научной интеллигенции налог в размере ста двадцати процентов от дохода с тем, чтобы к двухтысячному году, так сказать, к юбилею Иисуса Христа, повысить его хотя бы до двух сот? Не на все же две тысячи, а только на двести — по-божески! Талант — это же достояние. И чем крупнее оно, тем в здешней рыночной экономике должен быть на него больше налог.
Вообще, почему еще не задавлены налогами строительные, производственные, бытового
