Стадия серых карликов

человека. Если Ваня известный такой человек, то тут отбоя не должно бы быть от посетителей. Пришла одна девица с букетом от производства, принесла разрозненные листы книжки, называла их версткой и просила подписать. Ваня подписал, а потом она подобралась к нему с вопросом, не будет ли Иван Петрович возражать, если навестит его директор издательства товарищ Крапулентин, который так переживает, так переживает о случившемся, видите же, и книжку вашу молнией пустил…

— Лялечка, мы с вами друзья? Друзья. Передайте от меня привет товарищу Крапулентину, скажите, что врачи не разрешают мне на темы демократизации разговаривать. Вообще-то, — он замолчал на полминуты, — ему нужен не я, а справка от меня, какой он чуткий и порядочный человек. Справка в виде письма, чтоб в случае чего справку-письмо кому угодно можно было предъявить… Не дам я ему такую справочку. Это ниже даже моего, человека глубоко безнравственного, морального порога. Если дам такую справочку, то тогда останусь совершенно ни с чем. Совсем без порога…

Он разволновался, глаза затравленно заблестели, лицо опять стало влажным, липким… Мокрина Ивановна решительно отодвинула Лялечку от постели больного и, промокая пот салфеткой, посоветовала посетительнице категорически:

— Иди, милая, иди…

Второй посетитель в больнице всех переполошил. Среди персонала вдруг образовалась такая кутерьма, что она вначале подумала: ну вот, опять война, опять какой-нибудь Чернобыль…

К счастью — не война, очередная борьба за чистоту, смену ковровых дорожек, протирание хилых больничных цветов, смену белья в палатах. Ни слова не говоря, какие-то дебелые девицы выволокли койку с Ваней и помчались с нею по коридору — в этот момент и подумала Мокрина Ивановна, что они эвакуируют его в бомбоубежище. С разгону ножка койки попала колесиком в щель — бедный Ваня едва не слетел на пол. У Мокрины Ивановны оборвалось все внутри, хорошо еще, что она бежала рядом и помешала горю случиться. Колесико в щели заклинило, девицы дергали — не получалось. Тогда подошли мужики в белых халатах — вырвали, а Ваня на пружинах подпрыгивает, корчится, бледнеет…

— Та шо ж вы робытэ?! У человека еле душа держится, а вы? — кричала Мокрина Ивановна и, вспомнив о справке Ковпака, врезала по загривку одному из самых спешащих, как оказалось впоследствии — заместителю главного врача.

Втащили Ваню в другую палату, просторную, видать сразу — для начальников, вместо помирающих соседей — портреты вечно живого Ленина и Горбачева без метки. Холодильник, телевизор и не койка, а кровать деревянная. Начальство всегда при портретах, указания от них оно получает и в больнице что ли? Надо было на каталке везти, а не на койке! Стали Ваню перекладывать на почетное ложе. «Уберите отсюда эту ведьму», — не стесняясь Мокрины Ивановны, распорядился ее крестник. Лечащая докторша вместе с заведующей отделением отвели в сторону заместителя самого главного здесь врача и стали что-то втолковывать ему.

— Пусть Мокрина… Ивановна… будет… со… мной… — у Вани еле сил хватило на это.

«Отдала «дегтяря» — ну не дура, а? Сюда бы инструмент. Угробят Ваню коновалы, чует мое сердце, угробят!» — бедкалась она, поправляя Ване подушку и видя, как по лицу у него разливается бледность, как из глаз исчезает осмысленность, как лоб опять покрылся липким, холодным потом. Она снова вспомнила о справке Ковпака и выгнала в коридор всех, невзирая на чины и должности. Не успела за ними дверь закрыть, как на пороге появился представительный мужчина с небрежно наброшенной на плечи накрахмаленной белой курткой. Из-за его плеча робко выглядывал сам здешний главный врач.

— Иван!

— Володька…

Читатель, наверное, догадался, что Ивана Петровича навестил наконец-то друг детства Володька Хванчкара. Свита бережно прикрыла дверь, гость застеснялся откровенного появления своих чувств и, взглянув на сиделку, объяснил ей, как бы извиняясь, мол, мы с Иваном свои люди, на что она ответила: мы тоже не чужие, пообещала сидеть в уголочке тихонечко и не мешать нисколечко. И уселась на стульчике, ревниво прислушиваясь к каждому слову, готовая в любой момент, как птица, закрыть Ваню распростертыми крыльями, отогнать костлявую…

Из разговора бдительная Мокрина Ивановна поняла, что и Володька этот видел Ваню по телевизору, стал звонить — и узнал о несчастье… Телевизор — залог крепкой дружбы, подумала она. Что и говорить, и ей телевизор подмогнул… Володька этот — вон оно как! — пэром по пропаганде в Шарашенске когда-то работал, затем нелегкая (в лице Декрета Висусальевича Грыбовика) занесла в Афганистан, потом некоторое время работал на Старой площади. «Кем же он там трудился на этой площади, — размышляла Мокрина Ивановна, — дворником, регулировщиком, может, тоже начальником?»

Потом Володька выбился в министры, возглавил Госкомнибумбумтрямтрямобщепромвсехкоопподряд — она трижды успела, косясь на портрет Горбачева, перекреститься, пока гость сумел добраться до конца названия. Нет, не понравился ей посетитель, пусть он хоть разминистр, а до Вани ему далеко. Ну, к чему, скажите люди добрые, рассказывать человеку на краю могилы о том, как он знакомился с каким-то НИ-НИ тонкой бездоходной технологии под видом простого посетителя, а потом разгонял этот НИ-НИ как министр Хванчкара?

— У тебя всегда была жилка авантюриста, — сказал ему на это Ваня. — Я слышал о новом министре. Не думал, что это ты. Ведь ни бум-бума, ни трям-тряма. Тогда зачем?

Владимира Николаевича вопрос поднял с места. Он заходил по палате, заложив руки в брюки. Голову набычил, насупился, остановился у изголовья Вани:

— Помнишь, за что меня из Шарашенска первый раз на учебу направили? За то, что я предложил с целью исправления недостатков организовать как бы антивыставку или выставку антидостижений. Сейчас вся наша страна — выставка антидостижений. И при этом считается, что достижений у нас ну никаких! Теперь-то мы хорошо знаем, как не надо делать.

— Правильно, потому что как надо — по-прежнему тайна за семью печатями.

— Всему свое время, Ваня.

— Допустим. А зачем ты удлинил до невозможности название нибумбумнитрямтряма? — надо же и Ваня заинтересовался каким-то дурацким названием!

— Чтобы потом сократить и превратить Госком в Нибумбумнитрятрямассоциацию. Это позволит обновить и сократить аппарат.

— У нас в Синяках дед Туда-и-Обратно о сокращении аппарат як говорил? Сократить аппарат оно-то можно, та як бы змеевик не пришлось удлинять! — не сдержалась Мокрина Ивановна.

— Вот-вот, — улыбнулся Ваня. — Сменить старый аппарат на новый, еще более алчный?

— Ваня, не пойму я что-то тебя. Да ведь от застоя ты сам стоном стонал, забыл?

— Не от застоя. От дураков, особенно активных. Вон в Англии тысячу лет застой, у них и идеология застойная, то есть консервативная. Как они живут и как мы? Что же плохого в том, что людям постоянно и все время хорошо?

У Вани заиграл на щеках горячечный румянец, глаза нехорошо заблестели, появилась одышка. Мокрина Ивановна решительно вмешалась в разговор, взяла за рукав гостя и сказала:

— Раньше надо было спорить. Раньше…

— Господи, неужели и Володьку Хванчкару ты сделаешь рядовым генералиссимусом пера? — прошептал вдруг Ваня, силясь приподнять голову на подушке.

… он же не знает что со своим комсомольским романтизмом ничего хорошего не сделает он не знает что меня ради него едва не убили он не знает я думал мои стихи заслуживают немедленного издания на самом же деле Крапулентин испугался его Володьки Хванчкары увы не поэзия правит миром им правит страх и ненависть…

Никогда не испытывал Иван Петрович такой неприязни к побратиму, как в эти мгновения. Никогда его так Хванчкара не раздражал. Володька, хоть он и выбился в министры, а тоже из преобразователей, родной племянничек товарища Около-Бричко. Рядовой генералиссимус пера весь мир преобразовывает, а Володька — Сибирь, Шарашенск, Афганистан, теперь какое-то ведомство…

… а ведь все в пределах правил игры философы лишь различным образом объясняли мир но дело заключается в том чтобы его изменить объяснение мира считалось ересью а изменение преобразование его без объяснения почему-то благом и не анти не отсюда ли произошла образованщина по