— Не доверяю? С чего ты решила?
— Тогда почему ты не говоришь мне, зачем приехал в Оукингтон? Неужели ты думаешь, что я могу поверить, будто тебе захотелось сменить обстановку? Ведь ты за целую неделю не делаешь той работы, какую секретарь делает за час… Нет, милый Колин, ты умный человек и играешь в какие-то свои умные игры, которых я не понимаю. И я не удивлюсь, если ты признаешься, что разыгрываешь влюбленность в каких-то своих целях…
— Розамунда, не говори так! — Ривелл был оскорблен такими предположениями. — Я могу тебя заверить, что…
— Что ты приехал из Лондона лишь за новыми впечатлениями? И что директор позволяет тебе здесь жить за красивые глаза? — Она неожиданно заплакала. — Извини, но я не могу сдержаться… На миг я тебе даже поверила… когда ты целовал меня, но сейчас…
— Нет-нет, я не обманываю тебя! — вскричал Ривелл. — Придет время, и я тебе все объясню…
— Не надо. Ты мне все равно не доверяешь…
— Пойми, я просто хочу уберечь тебя от новых потрясений. Ты их уже столько вытерпела!
— Новых? Как, разве еще не все позади? Я так на это надеялась!
— Боюсь, что… пока остается много вопросов…
— Скажи мне правду, Колин, какой бы ужасной она ни была! — попросила она тихим, проникновенным голосом.
Но именно этого Ривелл не мог сделать. Не мог объяснить, как и почему подозревал ее мужа в убийстве. Он решил сказать ей лишь то, что, по его мнению, убийцей был не Ламберн, а кто-то другой. Она была страшно взволнована сообщением.
— Как?! Не Ламберн? Но ведь он признался мне, Колин!
— Да, но он лгал.
— Зачем же ему было так лгать?
— Он хотел кого-то вывести из-под удара.
Она была в замешательстве. Но в конечном счете согласилась принять новую версию и по-женски конкретно спросила о самом главном:
— Колин, кто же тогда был убийцей?
— Пока я не все знаю. К сожалению, мои подозрения пока лишены достаточных оснований.
— А вдруг у тебя не наберется улик — что тогда?
— Наберется. К тому же преступники всегда сбегают, когда чувствуют за собой слежку.
Она вдруг приникла к его плечу со словами:
— Ох, милый, из всех несчастий, какие выпали на мою долю в Оукингтоне, эти убийства были самым тяжелым испытанием… Колин, пойдем по домам, а? Меня слишком взволновали наши разговоры… Да и Том скоро приедет.
По ее тону Ривелл понял, что ему не следует даже намекать, кого именно он подозревает в преступлениях, совершенных в Оукингтоне.
По пути назад они беседовали уже в другой, деловой тональности.
— Видишь ли, во всем мире только три человека знают о признании Ламберна в разговоре с тобой: я, сыщик Гатри и ты сама. Но только мы с тобой понимаем, что это признание было ложным.
— И только кто-то один знает — или догадывается, — кто был настоящим убийцей.
Он слегка улыбнулся:
— Возможно.
— А Гатри считает, что это был Ламберн?
— Да. Он заявил мне, что у него имеются факты, а не просто догадки. Твоего подтверждения, что Ламберн признался тебе, ему было достаточно. Возможно, и я был бы удовлетворен этим, если бы… Одним словом, мне этого признания Ламберна недостаточно.
— И ты решил заняться самостоятельным расследованием?
— Да, я уверен, что в школе скрывается человек, совершивший дьявольские преступления. Даже если полиция готова махнуть на все рукой, то я — нет.
— Ты очень смелый, Колин!
— Дело не в этом. Виновато мое гипертрофированное самолюбие.
— Ты думаешь, что в конце концов найдешь убийцу, да?
— Да. Я уже собрал некоторые доказательства и надеюсь вскоре раздобыть еще.
Она зябко передернула плечами:
— Ох, как это все страшно. Ладно, давай поторопимся, а то мне за каждым деревом чудятся притаившиеся злодеи.
Колин проводил Розамунду до дверей ее дома и затем вернулся к себе в комнату. Он был как в тумане от внутреннего волнения. Он целовал ее. Более того, он впервые целовался с замужней женщиной. Ему виделась в этом новая важная веха в жизни.
Однако случай больше не повторился. Когда они встретились на следующий день, Розамунда предупредила его, что им следует быть осторожнее.
— Мне кажется, Том начинает ревновать меня к тебе! — со вздохом объяснила она, и ее слова несколько смягчили его огорчение. Ривелл и сам, когда колдовство Крейцеровой сонаты окончательно рассеялось, не готов был повторять такие неосторожные поступки. Он прекрасно понимал, что ревность Эллингтона только затруднит достижение главной цели его пребывания в Оукингтоне. Беседа с Розамундой привела к еще одному выводу. Ривелл согласился, что не имеет права осложнять ее и без того непростую жизнь.
— Нет, дело не в этом, — сказала она. — Я думаю не о себе. Мне все равно, что со мной будет. Я боюсь за тебя.
— За меня?
— Да.
— Но я о себе не слишком беспокоюсь. Писателю вовсе не обязательно иметь безупречную репутацию.
Она невесело улыбнулась:
— Я говорю не о твоей репутации. Гораздо больше меня тревожит твоя безопасность. Наверно, ты сочтешь это за мелодраматические глупости, но… Ты не знаешь Тома Эллингтона так, как я его знаю…
Ривелл поледенел от мысли, что ведь
— Ты хочешь сказать, что мне надо опасаться подлости с его стороны?
— Все может быть, — подтвердила она. — Конечно, ужасно — говорить такое о своем муже, но, увы, это правда. В припадке ревности он способен на все. Поэтому нам надо быть очень осторожными.
Поэтому в последние две недели семестра они виделись редко. Наверно, так к лучшему, думал Ривелл, потому что учителя уже поговаривали о странной дружбе между секретарем директора и женой преподавателя. Доложили об этом и директору. Но к концу семестра сплетники были посрамлены, ибо Ривелл и миссис Эллингтон перестали мило беседовать по часу у края центральной площадки, на виду у всей школы. Раза два она навестила Ривелла в его комнате, но оставалась там недолго.
Ривелл продолжал много размышлять над «делом», как он называл свое главное занятие. Еще никогда в жизни он так не напрягал свою голову. Ведь теперь все зависело от того, успеет ли он за время, оставшееся до отъезда Эллингтонов, найти необходимые улики. Быть в полной уверенности в виновности Эллингтона и не иметь ни одного достоверного факта — это приводило его в отчаяние, близкое к помешательству. День за днем он просиживал за столом у окна в своей комнате, листая блокнот, испещренный карандашными пометками, в надежде на озарение. Он даже послал в Ислингтон за своей портативной пишущей машинкой и аккуратно перепечатал все свои записи, рассчитывая тем самым облегчить себе решение задачи.
Наконец настал конец семестра. Школяры и учителя разъехались, и в школе воцарилась атмосфера запустения и одиночества. Вечером накануне каникул эконому Эллингтону в актовом зале торжественно преподнесли в дар шикарный дорожный баул из телячьей шкуры. Речь доктора Роузвера была поистине образцовым примером уважительного прощания с коллегой. Он говорил о многолетней самоотверженной
