Итак, Илья стал играть как бы в двух театрах: себя самого в привычной жизни, и роль Петра Уманцева. Переход из одной ипостаси в другую давался ему необыкновенно легко. И потом: ушло напряжение, вечное подсознательное ожидание внезапной неприятности. Теперь он знал, как легко исчезнуть из одной жизни и появиться в другой. Но было еще что-то… При каждой встрече с Лычом он ожидал чего-то. Не хотел сам себе признаваться, но ждал. И однажды, встретившись раз в четвертый, Лыч таки спросил его:
— Как твои дела с бабами? Они тебя, такого артиста-красюка, на руках носят, я знаю! Небось, не одну маруху ножичком пофаловал?
При этом разговоре они были одни: Лыч первый раз привел Гусара на заброшенную баржу — в свои собственные владения. Илья, потянув из портсигара папироску и прикуривая, медленно покачал головой:
— Не было у меня с женщинами никаких дел… Честно говоря, боялся.
— Меня ждал! — Бугристое лицо приятеля перекосилось, полоса заживающего шрама задергалась — это он так смеялся. — Помнишь небось наш разговор? Как сподручнее было бы вдвоем?
У Ильи вдруг задрожали руки, судорогой потянуло в паху.
— Помню, — сказал он враз охрипшим голосом. — Всегда помнил.
Уже через несколько дней они входили через черный ход в салон мадам Солье. Был непоздний вечер, но уже темно, слякотно и совершенно безлюдно. Жаклин ждала его в отдаленной комнате — наполовину гардеробной, наполовину будуаре. Она распахнула халатик и оказалась в черном нижнем белье: ей казалось, что полуодетое тело интригует и возбуждает сильнее, чем обнаженное. Но Гусара и притаившегося до поры за дверью Лыча возбуждало совсем иное…
О том, что он — Петр Уманцев, знали двое: Жаклин Солье и Анета Городецкая. Мадам Солье сразу же согласилась держать их свидание в тайне. Во-первых, у нее был надежный постоянный сожитель, лейб- гвардейский поручик, и она не хотела огорчать его… По крайней мере — пока. И потом… «О, тайный возлюбленный — это так романтично!» Стареющая баба, рядящаяся под экзальтированную курсистку! Гусар прекрасно понимал, что тайной романтики ей хватит лишь для первого свидания. Потом она обязательно какой-нибудь подружке похвастается: сам красавец-актер Уманцев у нее в любовниках! Вот только не ведала мадам, что первое свидание станет и последним.
Анна Городецкая сама напрашивалась, ох, как напрашивалась! Дрожала от нетерпения, проходу ему не давала. И получила, чего хотела. Даже больше…
Да, лишь эти двое знали его — Уманцева. Первая и последняя. Остальные девушки не догадывались, он представал перед ними в иных ролях. Впрочем, нет: та девица, как позже выяснилось — дочь какого-то купца, — которую они с Лычом случайно встретили в плавнях у Волги. Они возвращались коротким путем из пригородной «малины» и на одном повороте столкнулись с ней. Девчонка сразу его узнала.
— Артист, Ромео!
Она всплеснула руками и тут же повисла у него на шее. Лыч подмигивал, кивая на густые, в рост человека, травы. Но Гусару не пришлось даже пальцем шевельнуть. Сильно подвыпившая девка сама тащила его в плавни, приговаривая:
— Вот так тебе! Артиста отхвачу! А то думает, дурак, что свет клином на нем…
Она явно хотела кому-то отомстить, и даже присутствие Лыча ее не смущало.
— А дружок твой пусть посторожит, — сказала она.
Лыч, конечно, шухером не ограничился…
Все это время Илья жил двойной жизнью. И не только потому, что в одном обществе был Петром Уманцевым, а в другом — Гусаром. Еще и потому, что, ненавидя женщин, с наслаждением убивал одних, и — в то же время, — нежно любил одну-единственную. Он любил княжну Елену Орешину. Ни в каких фантазиях не представлял он себя влюбленным в женщину и никогда не мечтал о том, чтобы женщина полюбила его. И вот…
Огромные, хрустально-чистые глаза белокурой хрупкой девушки из третьего ряда смотрели на него так преданно, как, наверное, смотрят лишь на божество. Много восторженных и восхищенных женских глаз видел артист Петр Уманцев. Но в этих взглядах — он чувствовал это и содрогался от бешенства! — всегда присутствовало и вожделение. Ему приходилось терпеть и томительный шепот, завлекающий смех, и обещающие прикосновения рук этих дам. Но все было пропитано отвратительным запахом похоти! Взгляд княжны Леночки — так он называл уже ее в мечтах, — пронзал грудь и входил в сердце так легко и прозрачно, как солнечные лучи сквозь облачка или радуга в дождевых брызгах.
Уманцев был отличным актером. Играя на сцене, он и вправду становился тем, кого изображал. И девушка, сидящая, в зале, виделась ему то Офелией, то Джульеттой, то Луизой. Но главное — он видел, понимал, что и она смотрит на него не как на красавца-мужчину, а как на Гамлета, Фердинанда… Все чаще и чаще Илья думал о том, что рядом с княжной Леночкой он сможет окончательно превратиться в Петра Уманцева, жениться и всегда видеть в ее глазах возвышенное чувство, которое превосходит плотское вожделение…
Да, ему, Илье Круминьшу, Гусару, нравилось то, что он проделывает с женщинами. Но не мог же он не осознавать, что есть в этом наслаждении патология, ненормальность. А главное, он прекрасно понимал — когда-нибудь, пусть и не скоро, но может он попасться. И тогда — конец жизни… Все больше и больше убеждал себя Илья в том, что, женившись на княжне Орешиной, он избавится от желания убивать: ему просто не нужны станут другие женщины. К тому времени, когда он решился представиться своей избраннице, он уже окончательно в это верил.
Своему подельнику Гусар долго не рассказывал о Леночке. Но когда он уже был вхож в дом Орешиных, Лыч сам спросил:
— Ты что, малец, и вправду поджениться собрался?
— Да, скоро будет объявлено обручение.
Они тогда сидели в старом барке — самом надежном и любимом месте встреч: никого постороннего! Лыч мотал своей огромной башкой, словно чего-то не понимая:
— Так ты ж ее, маруху свою, в первую же ночь зарежешь! И меня позовешь, что ли? Или думаешь, елдой по секелю поводишь — и все?
Гусар вдруг подскочил с места, замахнулся… Но, конечно, не ударил, рубанул рукою воздух, задохнулся. И сказал, словно был сейчас Петром Уманцевым:
— Не смей так говорить об этой девушке! Она другая, совсем другая. И я с ней буду другим.
Лыч ощерил пасть, захохотал, словно закудахтал:
— Как тебя проняло! Не такая! Да это пока девка, вот и не такая. А ты-то сам такой, а не другой, и другим не станешь. Сам ведь знаешь, вот и боишься, аж трясешься весь…
Гусар и правда побелел и весь трясся. Нет, нет, не хотел он сам себе признаваться — сумел убедить, уговорить себя, поверить, что с Леночкой все будет по-другому. Ей нужна его душа, его сердце, сам он, ласковые прикосновения губ к волосам, виску, ладони… Взгляд — глаза в глаза… Сплетение пальцев… Головка на плече… Во всем этом нет ничего чувственного, но есть настоящее чувство, нежность, забота. И даже когда они окажутся в постели и прикоснуться обнаженными телами друг к другу — и тогда в этом будет лишь нежность и дань традиции. И дети — они ведь должны быть в семье. Он, Петр Уманцев, представляя себя с Леночкой в брачную ночь, вовсе не испытывал привычных накатов нарастающей злобы, смешанной со страхом и гадливостью. Почти не испытывал…
Лыч все еще ухмылялся, и Гусар вдруг подумал, что за этой уродливой головой и тупоумной внешностью скрыта натура по-своему проницательная. Ему ли не знать! Да, да, Лыч угадал: Гусар боится, очень боится, но, прячась за личиной Петра Уманцева, не хочет признаваться даже себе. И не признается! Нет, все будет хорошо! Леночка не такая, как все женщины. Она другая — и он станет другим!
Глава 37
Гусар, конечно же, читал в прессе все, что писали о нем — неизвестном и страшном убийце-маньяке. Эти опусы раздражали его неимоверно! Газетные писаки все извращали и выворачивали наизнанку: не эти
