уже как зять, опорой и защитой станет. Надо ведь вперед смотреть… Сначала нехотя, но потом все с большим сочувствием стала она думать: «А что ж, и хорошо…» И, наконец, согласилась уломать дочь. Ведь та, еще с девчоночьих лет смотрела на Гришку с неприязнью. А последнее время и глаз на него не поднимала. Но матери всегда была покорной, потому Брысина и думала, что Лида послушается ее.
Глаза у лежащей женщины вновь стали влажными, рот в расщелине бинтов горестно искривился. Что хотела над дочерью сотворить, Господи помилуй? А ведь знала, что по сердцу Лидуше другой, и что тому, другому, тоже она нравится… В общем, не вышло ничего у Карзуна, Лида слышать о нем не хотела. Он озлился люто, сказал: «Не отступлюсь!» Да тут и случилась та оказия с обыском в ее лавке, где в то время оказался и Карзун. Злой он был и выпивший, драться полез. А ночью вернулся уже совсем пьяный, с дружком, ножом стал орудовать. Любимое это дело у него — ножом…
Арест Карзуна избавил Лиду, да и саму Брысину от страха. У дочери непросто складывались отношения с ее любимым, лишь не так давно все решилось к радости — ушли они жить своим домом. Да суждено ли ей быть счастливой? Материнские грехи дочери отливаются: объявился Карзун. Бешенный. И знать ничего не желает — подай ему Лиду и все! И умолял, и угрожал, и плакал. Но она на своем стояла: уехала дочь из города, ей, матери, не сказала куда. Исчезал ненадолго, и вновь появлялся, вновь не давал ей покоя.
— Но ваша дочь здесь, в городе? — спросил Петрусенко.
Брысина с трудом кивнула.
— Здесь они… А Гришка вызнал, видать, пришел вечером, поймал Илюшку — мальчишка у меня на посылках, сдавил ему горло. Тот испугался шибко, да и скажи ему: слыхал, мол, что на даче Рашке живет Лидка, а больше не знаю… Тогда этот нелюдь стал меня пытать… ножом…
Брысина закрыла глаза и тяжело задышала.
— Схожу-ка я за врачом. — Никонов вскочил и быстро пошел к выходу. Но женщина вдруг открыла глаза и сказала:
— Ничего он не узнал от меня. Да только знаю я его, он всю Рашке перевернет, но доберется до нее.
Викентий Павлович, близко наклонившись к Брысиной и тщательно подбирая слова, проговорил:
— Галина Ивановна, чтобы этого не случилось, скажите нам сейчас, где ваша дочь проживает. Может быть, мы сумеем опередить бандита.
— Помогите ей, заради Бога! — Мать опять заплакала. — На улице Сергиевской их дом, номер четыре.
— Поспешим! — Викентий быстро направился к двери. Уже открыв ее, оглянулся, задал последний вопрос:
— Муж вашей дочери Зубров?
— Да, — услышал тихий голос в ответ. — Хороший человек…
Ночными улицами, громыхая о булыжник мостовой, мчался экипаж, и трое полицейских верхом торопились следом. Часть города, которую называли «дачей Рашке», находилась почти в центре, считалась зажиточной и благоустроенной. Улицы освещались. И потому, свернув на Сергиевскую, вся кавалькада сразу увидела на крыльце близкого дома потасовку — яростную и почти безмолвную. Боролись двое мужчин. Но вот один, обернувшись на стук колес и копыт взвизгнул, крутанулся из, казалось, мертвых объятий второго. Затрещала ткань. И человек бросился бежать по улице. Еще несколько секунд — и он нырнет в ближайшую подворотню! Но в этот миг всадники нагнали его, и он забился теперь уже в руках полицейских. Дикий, полный смертной тоски вопль заставил передернуться Викентия. Да, наверное вспомнил Карзун, как года три назад тоже верховые догнали его. Но тогда был он повинен в злобном хулиганстве, а нынче — смертный приговор поджидал его…
Повязанного бандита бросили в экипаж. Не он интересовал Петрусенко, но Сергей Никонов радовался, как мальчишка. Викентий Павлович кивнул ему:
— Увези его, Сережа. Я еще останусь. Двое ребят со мной.
Проводив глазами коляску и одного всадника, он повернулся к дому. Там, на крыльце, стоял высокий человек и курил. Викентий медлил. Нет, нельзя показывать своего волнения. Он сейчас увидит человека, с которым давно хотел встретиться. Судя по всему — дерзкого и опасного.
Таков ли тот, как представлялось? Вот он, стоит, ожидая.
Медленно, сдерживая себя, Викентий шагнул к Зуброву. Свет от фонаря почти не доходил до крыльца, но окна в доме были освещены. И двое мужчин глянули друг на друга.
Да, Петрусенко не ошибался: Зубров был очень похож на Захарьева, вернее, на фото, которое ему довелось видеть в имении. Но — и тут тоже Викентий был прав, — этот явно старше. В тот миг, когда Зубров затянулся папироской и она вспыхнула, осветились и более жесткая линия рта, и морщинки у глаз… И тут Викентий не выдержал. Дрогнувшим голосом спросил, начав громко и сойдя на зловещий шепот:
— Зубров! Где брат ваш — Василий Захарьев? Что вы над ним учинили?
Стоящий перед ним человек сделал последнюю затяжку, плавно бросил угасающий огонек в сторону и сказал просто:
— Зайдемте в дом, Викентий Павлович. Прошу…
Глава 14
Много лет спустя захарьевско-зубровскую историю Викентий Павлович пересказал своему племяннику, начинающему юристу Дмитрию Кандаурову.
— До сих пор, Митенька, — говорил он, — я стыжусь самого себя. Как я стал перед ним и словно Господь Бог вопросил: «Где брат твой?..» А он мне: «Я един в двух лицах». Ну, впрямь библейская история! Вот как бывает, если человек вдруг уверяется в том, что ему ведома Истина. Сомнение — наш удел…
Но не поскромничал Викентий Павлович, рассказал и об ином. Услыхав версию Петрусенко — все, о чем удалось узнать и что пришлось домыслить, — его собеседник пришел в восхищение.
Комната, где они сидели, была неярко освещена. Мягкие портьеры, ковер на полу, добротная мебель… Викентий вспомнил поневоле захарьевское имение. Да, здесь попроще, но хороший вкус хозяину не изменил. А хозяин смотрел на него, Петрусенко, как на чудо.
— Но ведь я — единственный живой человек, кто историю моего рождения и жизни знает! Как же вы, ничего изначально не ведая, из мелких событий, оброненных слов сумели воссоздать картину почти подлинную?
— В главном, Василий Артемьевич, я все же ошибся!
Захарьев медленно покачал головой и сказал, вскинув брови:
— И тут вы не едины. Я сам всю свою жизнь представлял себя двумя людьми. Как это странно и тяжело — двумя такими разными! И все меня так воспринимали. Мудрено ли было вам ошибиться. Может быть, сейчас впервые, вместе с вами, я свел их двоих в одного себя…
Захарьев улыбнулся кончиками губ, а глаза его грустили. Тихо вошла Лида, села на край дивана, кутая плечи пуховым платком. Белый, воздушный, он чудесно оттенял красоту ее смуглого лица, огромные глаза, роскошные волосы… Петрусенко подумал о скромном обаянии Ксении Владимировны. Ох, как тяжело Захарьеву будет сделать выбор между этими двумя женщинами. Или он уже выбрал?
Василий Артемьевич встал, подошел к женщине, легко и ласково заставил ее подняться.
— Иди, Лида. Ложись, отдыхай. И больше ничего не бойся, этот супостат сгинул насовсем. Теперь все будет хорошо.
«Ой ли?..» — подумал Петрусенко, пока Захарьев провожал Лидию до двери в соседнюю комнату. Тревожно оглянувшись напоследок, она скрылась. «Не хочет при ней говорить, не готов еще открыться. Значит — пока не решил…» А хозяин вновь сел за стол напротив, заговорил:
— Все ваши ошибки, а их совсем немного, Викентий Павлович, оттого, что вы представляли себе двоих, а я один… Вот, например, мать моя, Глафира Тимофеевна, пошла в тюрьму без меня. Я же был увезен отцом совсем в другую сторону — рождаться второй раз, теперь уже у матушки Марии
