вскрикнул:
— Зубров! Вот кого не чаял встретить! Откуда взялся?
Захарьев спрыгнул с Воронка, подошел, вгляделся в небритое лицо.
— Ты ведь смертник, Ванька! Неужто бежал?
Гонтарь засмеялся, захохотал, запрокинув голову, и со всего размаха бухнулся в траву.
— Точно так, смертник я, Зубров! И сроку мне жить три дня. А потом — приговор в исполнение!
Василий сел радом с ним на траву, с силой потряс за плечи:
— Хватит тебе гоготать, говори толком.
Немного успокоившись, Иван повторил терпеливо, как маленькому:
— Я и говорю: три дня отпустил я себе жизни. Попрощаюсь с родными моими — вон моя деревня, Яковлевка, — и повешусь. Вот сюда и приду, да на том дереве — гляди, Зубров! — и решу себя жизни. По приговору.
Глаза у него были спокойные, печальные, и Захарьев понял, что так он и сделает. Он молча сжал плечо беглецу, и Гонтарь вдруг всхлипнул. Но быстро справился с собой, сказал:
— А ты думал: коль на свободе, так зубами за жизнь грызть буду? Так разве теперь жизнь станется? Обложат, как медведя, гонять по углам зачнут. Прячься и дрожи… Нет, сам загубил свою жизнь, сам ею распоряжусь.
Вдруг Иван быстро сел, пнул несильно кулаком Захарьева в грудь:
— Я не знаю, Зубров, каким ветром тебя сюда занесло. Ты у нас валет крестовый, загадочный. Но вот что тебе скажу, а ты сам смекай: бежал-то я на пару с Гришкой, твоим дружком.
У Захарьева кровь отхлынула от сердца.
— Карзун бежал? — еле вымолвил.
— Точно ты сказал: бежал… и меня за собой потянул…
В тюрьме, в Екатеринославле, они сидели в камере смертников втроём: Он, Гонтарь, Гришка Карзун и ещё один приговорённый — здоровенный мужик дворник, который, обидевшись за что-то на хозяина, вырезал всю его семью. Этот всё больше молчал, поглядывал на соседей дебильно-злобными глазами. Они тоже не рвались общаться с ним. Да и мысли были не о том. Каждый день ждали: вот-вот простучат по коридору сапоги конвоирных, поведут их во внутренний тюремный дворик, накинут на головы мешки…
В один из таких дней нервы у всех были особенно напряжены. Ещё днём Карзун из-за чего-то сцепился с дворником, но Иван их развёл. К вечеру, а больше к ночи напряжение немного отпустило — ясно было, что уже сегодня за ними не придут, по ночам кончать не водили. Карзун повеселел, но весёлость у него всегда была злой, обидной. Он вновь стал задирать дворника и довёл-таки того. Когда верзила бросился на Карзуна, Гришка ловко, как уж, выскользнул из-под огромных рук, вцепился тому в глотку и закричал:
— Ванька, помоги, а то он нас сейчас порешит!
Потом Иван и сам не мог понять, почему подчинился голосу Гришки, как оказался сверху на упавшем дворнике… Отпустили они его, когда тот уже не дышал. Переглянулись, одновременно посмотрели на двери камеры. Было тихо, глазок закрыт. Уже прошёл и ужин, и вечерний обход. В коридоре оставался один часовой, а он давно ко всему здесь привык, и особенно к звериным дракам в этих камерах. Иван внезапно засмеялся, почти истерически:
— Не боись, Гришка! Так и так — петля на шею. Хуже не будет.
А Карзун хрипло и тихо спросил:
— А ты что ж, хочешь, чтоб тебя, как кошака драного, вздёрнули? Небось, пацаном вешал котов? Помнишь, как они верещали?
— Не вешал я, — ответил вмиг помрачневший Иван.
— А я вешал! — Карзун осклабился. — Мне нравилось, когда я их… А себе так не хочу! Давай, Иван, попробуем дёрнуть? А что, ты же сам сказал — хуже не будет!
— Да разве выйдет? — У Гонтаря мгновенно вспотел лоб, сердце заколотилось и остановилось.
— Так ты согласен? — Карзун смотрел пристально. — Вижу, согласен. Тогда бери эту падаль за ноги, положим на нары.
Они положили дворника на нары удушенным синим лицом к стене. Карзун сильно и тревожно застучал в дверь:
— Эй, солдат, стражник! Помоги!
В окошко заглянуло усатое лицо:
— Чего буянишь? Богу молиться надо…
— Да вон, гляди, — Карзун указал на неподвижное тело. — Плохо ему. Лежит. Не шевелится. Может, помирает или уже помер.
Стражник вглядывался, окликнул несколько раз, потом загремел ключами, отпирая камеру. Держа наперевес винтовку, приказал:
— Отойдите в угол, оба.
И шагнул в камеру.
— Ну и дурак, — сказал ему ласково Карзун и в тот же миг кинулся под ноги.
Иван сам не помнил, как помогал ему, остановился лишь когда Гришка прохрипел:
— Всё, хорош! И этот готов!
Стражник и вправду был мёртв. Карзун приказал Гонтарю взять винтовку, и тот послушался. Он был словно загипнотизирован злой волей Карзуна. Свой коридор они проскочили благополучно, но за поворотом должны были быть другие стражники, ворота на запоре…
— Так просто не пройдём, — шепнул Гришка. — Но я, кажись, придумал.
Он стал стаскивать с себя арестантскую куртку, велел и Гонтарю делать то же. Приволок из какого-то угла ещё тряпьё… Здесь, в закутке, где находилась лишь одна камера смертников, было тихо. И вдруг послышался свист, негромкий, весёлый — какая-то песенка. Они замерли, и в этот миг из-за угла к ним вынырнул парнишка с метлою и ведром в руке. Этого совсем молоденького веснушчатого и голубоглазого уборщика они уже видели пару раз. Парнишка застыл ошарашено, и в этот миг Карзун выдохнул:
— Коли!
Винтовка со штыком была в руках у Ивана, и он не успел ни о чём подумать — руки сами выбросили штык вперёд, в живот стоящего перед ним человека. Карзун подхватил из разжавшихся пальцев ведро, и оно не загремело. Всё произошло быстро и тихо. В кармане убитого Гришка нащупал коробок со спичками, гыкнул:
— Я-то гадал: где взять? А они сами пришли!
Они сложили тряпьё у самого поворота в большой коридор и подожгли. Пошёл густой вонючий дым. За углом закричали, и тогда Карзун тоже заорал:
— Пожар, горим!
Забегали стражники, заметушились какие-то люди. Но дыму было уже столько, что два смертника незаметно проскользнули дальше, в одни распахнутые двери, другие открытые ворота… Через тёмный безлунный двор — к караульной будке. Караульщик выбежал, прислушиваясь к крику и суете, тут они его и оглушили…
По-настоящему очнулся Гонтарь утром, далеко от тюрьмы, на каком-то заброшенном хуторе на разрушенной мельнице. Там они поспали часа два, проснулись почти одновременно. Очнулся Иван не только от сна — от всего того, что произошло. И ужаснулся. Смерть дворника и стражника его не особо трогала. Но вот голубоглазый парнишка-уборщик… Как он посмотрел на него в последний миг своей жизни! В глазах изумление и обида: «За что?..» А он ему — штыком в живот: руки вдруг словно вспомнили шершавость приклада, лёгкий толчок сопротивляющегося тела…
— Душегуб я, — сказал Иван тоскливо. — Петлю свою заслужил.
— Так вешайся, — хохотнул Гришка, отряхивая свои брюки и осторожно выглядывая в окошко. — Прямо потеха: бежать от петли, чтобы самому в петлю полезть!
Иван усмехнулся криво:
— А что? Это дело — самому, а не тебя. Жить тошно…
Гришка перестал смеяться, посмотрел исподлобья, словно что-то понял. Сказал угрюмо:
— Ладно, тут наши дорожки разойдутся…
