— Но это не факт, а твое предположение?
— Да, да! — нетерпеливо сказал Викентий. — Это может оказаться и просто моей фантазией. Но я почти поверил в это… А когда же Гонтарь казнил сам себя? В воскресенье, кажется?
— Точно, у недилю, — закивал головой околоточный. — З ранку пишов з дому, чекалы его батькы, чекалы, та й почалы розшукуваты. Вже надвечир знайшлы оце туточкы, — указал вновь на дерево.
— И здесь, Сережа, тоже совпадение, — усмехнулся Викентий. — Именно в воскресенье вечером, узнав об этом самоубийстве, жена Захарьева решила больше не ждать его, а обратиться в полицию.
Он вспомнил, как Ксения Владимировна, еще при их первой встрече у него в кабинете, волнуясь и заламывая пальцы, рассказывала: «На третий день, в воскресенье, уже стемнело, прибежала девушка, моя горничная Луша. „Ой, барыня, — говорит, — страхи-то какие, спаси Господи! В Яковлевке Ванька Гонтарь повесился, который к родителям из города намедни приехал“. Я и так в лихорадке была, в тревоге, места себе не находила. А тут услышала об ужасном этом событии, так мне страшно стало!.. Еле ночь переждала и вот, приехала к вам о помощи просить…»
Когда, буквально на днях, в полицейскую управу поступило сообщение о побеге Ивана Гонтаря, Викентий Павлович читал его. Из Екатеринославской тюрьмы бежали два приговоренных к повешению по одному делу. Поскольку оба были из здешних мест — Карзун из самого города, Гонтарь из Белопольского уезда, то их охранное отделение извещали особо. Следовало проверить бывшие связи, родственников бежавших. Но полиция не успела еще ничего предпринять, как пришло известие: в деревне Яковлевка повесился приехавший на днях навестить родителей бывший крестьянин Иван Гонтарь. Уездная управа, дававшая эти сведения в город, знала о том, что повесившийся — бежавший преступник, из посмертной записки того.
— Родители Гонтаря тоже не знали, откуда он приехал, — рассказывал Викентию Никонов. Разговор шел в коляске, резво катившей по дороге. Никонов свои дела уже закончил: Гонтаря опознал, свидетелей опросил, разрешение на похороны оформил и возвращался в город. Петрусенко еще оставался: он решил не уезжать, не сделав еще одного дела — страшного, но необходимого. А пока он составил младшему коллеге компанию до Белополья, собираясь там зайти к мировому посреднику. И слушал по пути рассказ того.
— Родители у него крестьяне, старики уже. Сын приехал — обрадовались. Сказал, что погостит несколько дней. Но сразу был мрачный, чем-то угнетенный. Как сказала мне его мать: «Беда давила его. Я видела, но что сделать? Мне он не открылся…» А он три дня себе жизни отпустил попрощаться со всем родным. Когда в воскресенье он ушел с утра и к обеду не вернулся, у родителей сердце заболело, почуяли неладное. Стали искать, соседей попросили помочь. Но могли долго не найти, пчельник, сам видел, заброшенный, ульи пустые, сюда редко кто ходит.
— Кто же обнаружил?
— А братишка его младший. Он мне сказал, что вспомнил, как Иван пришел в деревню именно оттуда — через поле от ульев. И пошел искать в ту сторону. Так что он первым Гонтаря увидел, и последним — тоже он.
— Значит, от пчельника шел, говоришь? В четверг? — Петрусенко покачал головой. Печально стало ему, и вновь подумалось, что нужно, обязательно нужно сделать то, что задумал. Завтра же. Он спросил:
— А в котором часу появился Гонтарь? Когда брат его увидел?
— Рано утром. Что, вновь совпадение?
— Сам видишь. Ну, хорошо, что еще по твоему делу?
— В карманах самоубийцы нашли всего одну копейку и записную книжку. Грамотный парень был. Оставил записку.
Тут Никонов тронул за плечо возницу, попросил:
— Останови-ка на пару минут.
А когда коляска стала, из своей кожаной папки, полистав какие-то бумаги, достал небольшой блокнот, открыл его и прочитал: «Нас двоих человек за одно преступление приговорили к смертной казни через повешение. Но мы бежали из тюрьмы. Хочу умереть дома добровольно, а живым в руки полиции не дамся. Прощайте. Иван Гонтарь, 26 лет».
Петрусенко взял блокнот, перелистал три странички, исписанные крупными буквами. И задумался.
В Белополье они расстались. Никонов поспешил на станцию, а Викентий Павлович — к мировому посреднику. Тому самому, к которому намеревался заехать Захарьев неделю назад.
Небогатый местный дворянин принял его любезно, но рассказал очень мало. Нет, Василий Артемьевич не приезжал к нему ни в четверг, ни позже, хотя он ждал его именно на прошлой неделе — были дела. Молодой Захарьев отличный наездник и не любит кататься в коляске. К нему он обычно приезжает верхом на любимом коне Воронке. Это и понятно: военная привычка, поручик уланов…
Викентий Павлович поинтересовался, не знает ли уважаемый собеседник, почему Захарьев так рано вышел в отставку. На что тот без колебания ответил: «Да зачем ему военная лямка при их богатстве! По молодости лет щегольнул мундиром — и хватит. Отец-то был и стар, и нездоров. А род какой богатый и знатный! Даже после крестьянской реформы у них ничего на убыль не пошло, еще и прибавилось». И Петрусенко узнал, что Захарьевы издавна владели лучшими угодьями здесь и еще в соседней губернии. Хозяйство вели умело, не лютовали над людьми, потому и деревни у них были зажиточными, крестьяне справными. Но когда царь Александр-освободитель крепостных на волю отпустил, Артемий Петрович, хотя и молод тогда был, но пустого благодушия не проявил. Денежной повинности за отходившие крестьянам земли добился самой высокой. Положенную себе треть от всех удобных земель взял самыми хорошими угодьями. А потом еще стал бесплатно дарить крестьянам наделы. Многие соглашались, поскольку выкупная плата была высока, им не под силу. Хотя и знали, что «дарственный надел» составит лишь четвертую часть от положенных им земель. Так Захарьев свои угодья удвоил. Нынче уже его сыну Василию Артемьевичу их бывшие села платят подати, недоимки, крестьяне работают на господской земле и, как и прежде, зовут Захарьева «барином». Впрочем, надо отдать должное: он не жесток, шкуру с крестьянина не дерёт. Мировой посредник, как никто, знает об этом и, будучи очень озабочен фактом исчезновения молодого помещика, всё же не допускает мысли, что с ним могли посчитаться его подопечные.
С утра следующего дня округа деревень Яковлевки и Захарьевки огласилась возбужденными голосами, шумом. Петрусенко сидел на берегу, у пчельника, глядя, как пять лодок медленно и методично плавают по небольшому озеру, а люди в них прочесывают дно баграми и сетями. Он знал, что ближний лесок и рощу сейчас тоже прочесывают. Там с полицейскими, прибывшими из уездной управы, местные крестьяне. И здесь, в лодках, тоже. Усатый Степан Матвеевич оказался человеком очень авторитетным в своем околотке, мобилизовал многочисленную подмогу и сам в одной из лодок командует. К берегу долетает его зычный басок.
А Викентий Павлович ждёт результата и надеется, что тела Василия Захарьева не найдут. Плеск озёрной воды, лодки и люди с баграми по аналогии заставили вспомнить самое сенсационное в уголовном деле убийство — совсем недавнее, этого месяца. Случилось оно в Германской империи. Расследование ещё не закончено. Там тоже всё началось с обнаруженного в воде тела…
Глава 4
Около восьми часов утра, когда туман ещё стелился над водами реки Шпрее, мусорщик Теске с подручным плыли на лодке вдоль берега в районе рейхстага. Это был их участок реки, они каждый день очищали его от мусора. Именно здесь они и выловили из воды свёрток в грубой бумаге, перевязанный верёвкой, с пятнами крови. Теске равнодушно подумал, что вновь кто-то выбросил в воду новорожденного младенца: за годы службы он не раз выуживал подобные находки, привык. Но когда на этот раз он разорвал бумагу, испугался: перед ним было тело девочки, без головы и конечностей…
Когда сообщение поступило в полицай-президиум на Александерплаце — своего рода немецкий Скотланд-Ярд, к берегу Шпрее тут же выехали и шеф берлинской криминальной полиции, и сам полицай- президент Берлина фон Борис, и два дежурных комиссара Ванновски и Вен. Полицейский доктор, осмотрев тело, уверенно сказал: жестокое преступление на сексуальной почве… Почти сразу полиции стало известно,
