Я остановился, глядя себе под ноги.
— Что, нашел?
— Нашел,— сказал я, подбирая крупную гальку.
— Врешь?
Я показал. Димка взял позеленевший с боков голыш и запустил его в гущу малинника. Там что-то зашуршало. Медведь? Димка на всякий случай снял с плеча одностволку и взвел курок. Мы постояли, прислушиваясь, и повернули назад.
Дядя Коля топтался у своего лотка.
— А вам, я гляжу, не пофартило? — посочувствовал он нам с Димкой.— Что ж, самородок — как звезда с неба,— не каждый день падает. Иногда мотаешься-мотаешься по таким вот логам и все напрасно. Ну, думаешь, пропади оно пропадом, это золото, еще разок схожу и все, завяжу раз и навсегда. И вдруг — выблеснет, как рыбка, и ты снова горишь, ходишь, копаешь, моешь... А вы хотите, чтобы сразу! Ну-ка, Митрий, бери лопату. Бери, бери!
Димка передал мне одностволку, вооружился лопатой и принялся бросать песок и гальку под струю воды. Дядя Коля стоял по другую сторону лотка-колоды и отбрасывал, почти не глядя, крупные камни, застрявшие в частой железной сетке.
Вдруг он замахал руками:
— Стой, хватит! Хватит, хватит!
Димка перестал кидать. А дядя Коля у нас на глазах ловко выхватил из лотка маленький камушек и весело, даже как-то озорно подмигнул:
— Ну, а я что говорил? Бери, Митрий! Твой! Бери, бери... Ты кидал песок, выходит, и самородок твой. С первым фартом тебя, Митрий! — Он чуть не силком всунул Димке в ладонь золотой камушек.— А я гляжу... Хоть глаз и наметан, а, все равно, сразу-то не поверил. Блазнится, думаю.
Мы с Димкой растерянно переглянулись — до того все было неожиданно...
— Давайте я еще побросаю,— загорелся Димка. Дядя Коля покачал головой.
— На первый раз хватит, хватит. Хорошего помаленьку, как говорится. Да и поздно уже. Чувствуешь, похолодало. Как бы ни зарядили дожди. Хуже нет, как идти по тайге в мокроть.
Мы вернулись к избушке.
— Ну, Федя, хвались, показывай! — все так же весело, как и там, у лотка, проговорил дядя Коля.
Федор как сидел, так и остался сидеть на бревне. Видно, хвалиться ему было нечем.
— А Митрию, слышь, пофартило! Р-раз и, на тебе, самородок!
— А ну покажь! — вскочил Федор.
Димка показал. Федор повертел самородок, взвесил его на ладони и вернул обратно:
— Смотри ты, везучий!
— Фартовый! — подмигнул нам с Димкой дядя Коля.— Только, понимаешь, взял лопату в руки, только копнул... Быть тебе, Митрий, искателем-старателем. Кончишь школу и айда в тайгу, один или с другом Василием. Обзаводись ружьем, собакой...
— А у вас была собака?
— Была.
— Где же она теперь?
— Бросилась на медведя, глупая... Ну, Федя, корми нас да на боковую. Уморился — страх!.. Да и пацанам, как я понимаю, пора. Находились, наломались... Или ничего? — И он опять, уже по-свойски, подмигнул нам с Димкой.
Перед тем как лечь, дядя Коля снова стал расспрашивать нас о войне.
Федор лежал на нарах, но не спал.
— Да дрыхните вы, завтра наговоритесь,— проворчал он, переворачиваясь на другой бок.
Наконец мы утихли, скоро я уснул, уснул с отрадным сознанием, что надежно защищен стенами и крышей. За день я действительно наломался, спал крепко и проснулся от какого-то резкого звука. Прислушался. За дверью раздавались приглушенные голоса.
Сначала я ничего не понимал, как бывает спросонья. Потом начал разбирать слова, весь напрягся и превратился в слух.
— Жалко бросать, да?
— Ну, золото — не медведь, в лес не убежит. Мы еще вернемся...
— Вернемся или не вернемся — бабушка надвое гадала. Германец — он ведь силен, собака. Он, гляди, Францию одолел и...— Федор замялся, не зная, кого еще одолел германец.
— Тем более мы должны быть там, где все.
— Тебе что, а я? Ну, скажи, куда я пойду? Нет уж, извини-подвинься, пусть выкусят!
— Пойми ты, дурья твоя башка, сейчас совсем другая ситуация. Дело, конечно, хозяйское, никто тебя не неволит, но будь я на твоем месте, сразу пошел бы в военкомат. Так и так, товарищ начальник, копать умею, стрелять научите, посылайте на фронт фашистов бить.
— И откуда ты взялся такой, Николай Степаныч, а?
— Какой?
— Шибко правильный. У нас был один спец...
— Забудь! Брось! — оборвал Федьку дядя Коля.— Да и куда же тогда, если не в военкомат?
— Мир велик, где-нибудь пришвартуюсь. Золотишка у меня, правда, маловато. Ну да как-нибудь... Только знаешь, друг ситный, являться в военкомат мне никак нельзя. Засудят. Как пить дать засудят, точно, уж я-то знаю.
— Засудят, засудят! Если кого и засудят, так твоего друга, который подбил тебя, дурака, на это дело.
— Ох, уж этот друг... Попадись он мне, я его вот этими руками задушу!
Дядя Коля, наверное, вздрогнул. Да и вздрогнешь от такой угрозы, пусть она и относится не к тебе лично, а к кому-то другому. У меня и то мурашки пробежали по коже.
— Что, испугался? — хохотнул Федор.— Не бойся, тебя я не трону. Добро, знаешь, забывать грех. Ты меня подобрал, на горбу пер, кормил-поил...
Голоса стихли. Мне стало страшно — страшно за себя, за Димку,— и в то же время меня разбирало любопытство. Хотелось дослушать, чем этот разговор кончится. Я еще не знал, какое преступление совершил Федор (после выяснилось, что и дядя Коля этого не знал), но уже начинал ненавидеть и бояться его. Что стоит такому задушить, пырнуть ножом?
— Ну, покалякали и хватит, Николай Степаныч, пойдем спать,— снова заговорил Федор.
Он, видно, встал — послышались мягкие, кошачьи шаги. Ветерок накатывал волнами. Когда таежный шум, глухой и печальный, сходил на нет, эти шаги были хорошо слышны.
— Погоди,— остановил Федора дядя Коля.— Ты все-таки подумай. Мужик ты здоровый...
— На твоих харчах отъелся!
— Главное — отъелся, а на чьих — это уже другой разговор,— буркнул дядя Коля.— Если верить пацанам, воина идет трудная, а на такой войне, я по гражданской знаю, каждый штык на счету. А ты, к тому же, явишься не с пустыми руками, кое-какое золотишко на стол покладешь.
— Золотишко возьмут, не побрезгуют, а меня...— Федор издал какой-то утробный звук, похожий на тяжелый вздох. Кошачьи шаги стихли. Он, наверное, стоял и думал.
И тут заворочался, шурша сухой подстилкой, и что-то забормотал во сне Димка. За дверью сразу попритихли, насторожились. Кажется, только сейчас дядя Коля и Федор вспомнили о нашем присутствии. Скоро, однако, они снова успокоились, но разговаривать продолжали уже потише, так что я поначалу мало что разбирал. Лишь какое-то время спустя, когда они опять перестали нас остерегаться, думая, что мы спим, я услыхал поразившие меня слова:
— А что ты думаешь, могут ведь взять и послать, а? — и тот же утробный, только уже не вздох, а вроде бы смех.
— Запросто, о чем речь! — как будто обрадовался дядя Коля, хотя чему тут было радоваться, я не мог взять в толк. Подумаешь, защитник нашелся.
