сладостную атаку на прекрасную чумазую кровопийцу. И шепчет ей в пунцовую раковину ушка: — Люблю тебя, тварь! Люблю, баба! Ты мне за все заплатишь!..
Зеленый потолок кунга мембраной туземного барабана подрагивает над головой.
Юз ощущает свою корневую близость со страной мусоровозов и нечистот. Он счастлив помимо воли, он не поймет: где явь, где сон, где слюна, а где что?.. И он не хочет убывать в тот уютный мир, откуда пожаловал сюда за сенсацией и в котором хотел быть властелином империи масс-медиа — он хочет быть властелином городской свалки, которой, как оказалось, принадлежит его древняя хамитская душа.
Как блудный сын в синих партаках-татуировках, вернувшись к порогу своего дома, стоит он на коленях пред мудрым обаянием свалки, стоит рука об руку с омытой вселенским ливнем чумазой принцессой Наталией. И множество веселых невидимых бесиков глюкоподобно поют хором:
— Шолом, Земля Обетованная! Так вот ты какова!
34
Близнец плененного Суверневым майора Тараса — избранный вождь и призванный народом президент свалки Лаврентий Тарас созвал свой народ, чтобы мобилизовать его, с учетом перемен, выпавших с небес вместе с этим затяжным ливнем. Свалку попросту подтопило вместе с насиженными вольными гнездами ее обитателей, а конца паводку не предвиделось. Кто-то сказал, что Любомир плачет и не хочет уходить, желая погибнуть вместе с вольным государством.
— Напрасно, — заметил Лаврентий. — История подкинула нам революционную ситуацию! А мы обязаны побороться за нашу волю! И не на жизнь, а на смерть!
Еще брезжил дневной полусвет, но в палатке горели светильники, питаемые автомобильным аккумулятором. Событие требовало протокольной иллюминации.
— Все ли командиры в сборе? — спросил Лаврентий.
— Все-е-е! — по-вечевому безответственно возопили коллективные люди.
Коробьин-Христосов доложил:
— Все, кроме троих часовых, Любомира и журналюги Змиевича!
Коробьин сел на место секретаря с мрачной своей фирменной улыбкой. Легонько дирижируя рукой от фортиссимо к пьяно и согласно кивая головой, он осматривал лица соборных как бы впервые и со стороны. Многих из них Василий знал еще с краснопресненских баррикад девяносто третьего года. Выждав паузу, он громобойно сказал:
— Все, джентльмены, тишина! Кто шумнет — тот дня не проживет! — грохнул он кулаком по столу, и зал радостно затих. — Слово — нашему вождю и кандидату в вожди оставшейся России полковнику Лаврентию Тарасу!
Мрачного Коробьина понимали и возносили, как понимают и ценят редкую по выслуге и уму служебную собаку. Прощали резкие непарламентские выражения. Как-никак ветеран Сопротивления, герой баррикад московской осени девяносто третьего года, что остался в двадцатом столетии. Живой человек, которого нет в списках живых.
Встал, огладил волосы и словно призадумался Лаврентий. Всякий здесь знал, что он мог произнести речь без подготовки и шпаргалок.
— Оставим на время шутки, бойцы, — сказал он. — Момент более чем серьезный. И вы это знаете не хуже меня. Мы, русские, наследники Рима и Византии, мы, которых все боялись, докатились до полной параши, оказавшись в роли американских шестерок. И если б не этот Божий гнев, обрушившийся на землян, поправших и опозоривших честь невинной красавицы Земли самим своим тлетворным дыханием, то позор наш был бы несмываем! Это наш шанс. Остаткам страны нужна новая политическая сила в симфонии с Православием вместо этого скопища мерзавцев, имя которым — иуды. Моя задача — собрать в жесткий рабоче-крестьянский кулак всех, кто желает России свободы и процветания, кто хочет отстоять свое человеческое право на землю, на волю, на труд, на справедливую оценку этого труда правителями страны и потомками, кто верит и знает, что мы == планета Россия, и нам не надо здесь инопланетян с их совершенными лохотронами. Царский трон, а не лохотрон! — призывающе вскинул руку Лаврентий.
— Тро-о-он! — отозвалось собрание.
— Это мы в своем детском неведении, это мы, одурманенные местью и алчностью, мы, подстрекаемые злоумыслителями, разрушили самодержавие — мы его и восстановим. Царь, а не псарь!
— Ца-а-арь!
— Видите? — указал он на полог палатки. — Слышите небо? Господь лишил всю интернациональную свору их фальшивых дешевых денег, их бездушной боевой техники, их систем защиты и наведения, и так далее, ет цетера! А мы сильны в рукопашной. Наша дубина не подведет. Мы должны взять власть на этом куске суши, каким бы ничтожно малым он нам не казался. Мы должны взять ее, чтобы спасти детей, стариков, женщин, всех тех, кого можно спасти для будущей жизни! Если не останется суши — мы построим ковчег, ведь останутся же вода, небо и воздух! И, стало быть, останется жизнь, и значит, будем плыть мы — плоть, кровь и дух православной России — в бесконечном мировом океане, и горький свой опыт обращать во благо тех, кто останется жив после этого катаклизма! Мы должны взять власть, чтобы сдержать возможные низменные страсти тех, кто прибьется к острову. Остановить панику, насилие, мародерство, которые, вероятнее всего, возникнут. Оружие у нас есть, пользоваться им мы обучены. Сегодня автомат гениального Калашникова вновь сильнее компьютера, друзья! Итак, наши общие задачи, надеюсь, ясны. Поднимемся же в бой за Веру, Царя и Отечество! Ура, товарищи!
— Ур-р-р-а!
— Командир разведгруппы здесь?
— Здесь!
— Начальник курьерской связи?
— Здесь!
— Остаетесь для уточнения задания! Остальные — сверили часы! На моих ровно тринадцать двадцать! К восемнадцати ноль-ноль приготовить подразделения к маршу! Все свободны!
35
Маленький внучок нардепа Жучкова, крещеный в честь маршала Жукова Георгием, сидел на подоконнике и заколдованно, как на огонь, смотрел на струение ливня по оконному стеклу.
Бабушка с дедушкой уж который час курсировали по двору на кобылице и делали промеры уровня воды геодезическою рейкой. На плите начали пригорать оладьи — мальчик, как ему показалось, отключил газ и снова влез на дубовый подоконник, где из всех цветов более всего любил он веселого и вкусного ваньку-мокрого.
Он ждал сильного умного папу и загорелую добрую маму. Он молился, как умел, чтобы Господь помог им прорвать фронт дождя и вернуться к нему, Гоше, в одинокую навороченную кухню.
— Сколько там? — кричал дедушка, утирая розовое лицо таджикской тюбетейкой.
— Семьдесят семь! — отвечала бабушка. — Конец связи!
Ноги кобылы по самое брюхо уходили в подводное царство. Гоше казалось, что его старики плывут на этой кобыле, как на плоту, отталкиваясь полосатой рейкой от невидимой глазу тверди.
Гоша долго уже смотрел на двор, ему наскучило. И, как это часто бывало, воображением своим он незаметно ушел в иное бытие с иными картинами. Он мог вызывать эти картины внутри себя. В этом инобытие мальчик ко всему относился со смиренным любопытством. Оно было для него той же самой
