чуть в лужу не свалился.
— Ничего себе, — сказал он и свистнул снова. Рыба высунулась из воды почти до половины и лихо выдала ответную трель, после чего вяло шлепнулась назад. Конан захохотал.
— Здорово! — крикнул он. — А мне это нравится.
И он просвистел начало кабацкой песенки. Рыба воспроизвела ее в точности. Эрриэз, видя, что животному больше не угрожает опасность быть съеденным, бледно улыбнулась.
— Я узнала ее, — заявила она. — Это Свистящая Рыба. В древности их водилось здесь много, а теперь, похоже, только эта и осталась. Ее зовут Лагуста.
— А кто ее так назвал? — поинтересовался я. — Я к тому, что странное имя для рыбы — Лагуста.
— Персонально эту рыбу никто не называл, — пояснила Эрриэз. — Это их родовое имя. Я думаю, мы первые и последние люди, которые ее встретили.
Я иронически посмотрел на Эрриэз, когда она произнесла слово «люди», но вовремя спохватился. Ведь утопит же, как пить дать.
— Давайте возьмем ее с собой, — предложил Конан. — Славная какая рыбешка Лагуста. Я обучил бы ее хорошим песенкам, и по вечерам она услаждала бы наш слух.
Под «хорошими песенками», как я понимаю, Конан подразумевал разные кабацкие напевы, от фривольных до псевдо-воинственных.
— Лагуста наверняка погибнет в неволе, — твердо произнесла Эрриэз. — Полагаю, что ее родичи именно так и были истреблены. Люди пытались приручить Лагуст, держали их дома в кадках и бассейнах, но из этого ничего не вышло. Бедные животные погибали от тоски.
— Жаль, — искрение сказал Конан. — Мы могли бы хорошо продать ее за Черной рекой и без особых трудностей найти себе место на корабле. Но если это невозможно… — Он вздохнул. — Что ж, прощай, Лагуста.
Он провел пальцем по носу скользкой твари, и я готов поручиться, что она зажмурилась от удовольствия.
Глава четвертая
Наконец на суше
На четвертый день пути мы добрались до края болота. Увидев нормальные, не искривленные и не иссушенные деревья, я так обрадовался, что даже не вспомнил, до чего же я ненавижу лес. В конце концов, плохо все, что не пустыня, но лес все-таки менее плох, чем болото.
Мы побрели по тому, что давным-давно являлось дорогой. Сейчас это была еле различимая среди густой зелени просека, заплетенная ветвями. Удивительное дело, ведь не лианы же, не буйная южная растительность джунглей, а довольно чахлые кусты и невыразительные деревца, — и все же им удалось разрастись во все стороны и создать плотную непроходимость! Создавалось такое впечатление, что лес с отчаянной радостью пожирал последние следы человеческого пребывания, уничтожая самую память о дороге и людских селениях.
Мы вышли в путь рано, еще по росе, и через три часа я понял, что напрасно обрадовался солнышку. Оно начало припекать, и от травы пошел пар. Мне стало казаться, что кому-то взбрело в голову сварить нас прямо в «одежде». Снять плащ не представлялось никакой возможности из-за разнообразных насекомых, которые чрезвычайно обрадовались приятному сюрпризу в виде трех сытных обедов. Не знаю, как выглядел я, но Конан напоминал ходячий оводовый смерч.
Я поскользнулся и растянулся на дорожке. Возле самых глаз в крошечной и очень уютной лужице я увидел головастиков. Этакие маленькие нежные создания, черненькие и веселенькие. Лужица была вполне ими обжита, и я видел, как хорошо им у себя дома. Мне показалось, что я заглянул в чье-то окно, за занавеску, и увидел то, что видел всегда в таких случаях: мир, покой, горящую лампу, гудящий камин — словом, все, о чем ностальгически мечтают бродяги, пока они бродят и всего этого не имеют. Что случается с бродягами после обретения вышеназванных благ — другой разговор. Мы с Конаном пока что этих благ не обретали.
Конан остановился и обернулся ко мне. Он увидел, что я лежу и с самой завистливой мордой глазею на головастиков.
— Устал, Кода? — спросил он.
— Смотри, Конан, — ответил я, увиливая от прямого ответа. — Головастики. Может быть, они поющие?
Эрриэз за моей спиной подумала, что я ужасно хитрая бестия. Я в ответ подумал, что не ее это дело.
— Знаешь что, — сказал Конан. — Давай мне руку. Дорога пошла вверх, может быть, найдем деревню или луг и переждем там жару.
Я с благодарностью взял его за руку, и он потащил меня за собой. Мы шли теперь по рассохшейся корявой дороге, бежавшей среди холмов. Вокруг был такой одухотворенный простор, что, будь я великим кешанским поэтом Фари, мой взор увлажнился бы слезой. Но поскольку я был всего лишь Пустынным Кодой, я просто вертел головой и с любопытством глазел по сторонам.
Так продолжалось часа два, и я уже совсем было примирился с этими малоприятными северными землями, как вдруг мы вышли на очень странную поляну.
Полузаросшие травой, по обширному лугу вокруг одинокого дуба были разбросаны большие могильные камни. На всех надгробиях лежал отпечаток руки одного мастера — след несомненного родства. Камни, как и лежавшие под ними люди, были близки друг другу. Тщательно, немного неумело выбивал неведомый художник имена и заклинания, иногда добавляя что-нибудь доброе, ласковое, чтобы покойнику было не так одиноко. Имена были сплошь старинные, культовые, а из надписей, обозначавших возраст, явствовало, что лежат здесь одни старики.
— Странно, — сказал я, когда последнее обстоятельство было нами выяснено. — Впервые в жизни вижу такое кладбище.
Я уж подумал было, что на Боссонских топях такой обычай — отправлять стариков доживать свой век в отдельные поселения, где они могут спокойно на досуге справлять свои загробные ритуалы, поклоняться богам смерти, приносить особые жертвы… ну и умирать, конечно.
Однако Эрриэз печально произнесла:
— Здесь нет молодых, потому что молодые ушли. Они умирают вдали от родной земли…
Словом, все оказалось еще хуже, чем я предполагал.
В толстую кору дуба было воткнуто большое боевое копье, такое огромное, каких я никогда не видел. Старинное, вероятно. Сейчас и людей-то таких нет, чтобы сражаться подобной дубиной. Его даже поднять трудно, не то что бросить. Копье пригвождало к дубу изображение какого-то божества, сделанное из деревяшек, тряпок и соломы. Божество было одноглазое, довольно свирепое и на вид ужасно несимпатичное. Чем-то оно напоминало Гримнира. На месте бога, которого тут пытались изобразить, я бы обиделся.
И все-таки, думал я, не может быть, чтобы здесь все повымирали просто от климата. Должен существовать некий артефакт, некий талисман, который охраняет эту землю. Совершенно примитивная магия, которая почему-то всегда безотказно действует — как, впрочем, все примитивное. Неизвестно, как этот заветный артефакт выглядит и где находится, но я нутром чуял, что угадал правильно. Во всяком случае, лично мне неизвестна другая возможность довести страну до полного истощения. Здесь явно поработало злое колдовство. Медленное и терпеливое.
И что самое подлое — для того, чтобы сотворить подобные чары, ничего особенного не требуется. Для того, кто хоть немного соображает в элементарной магии, такое колдовство не представляет ни малейшего труда. Берется этот самый артефакт — рисунок, скульптура, одеяние божества и так далее, — и в зависимости от того, каких результатов хочешь добиться, начинаешь над ним измываться. Можно окунуть
