пришло в голову, что надо закрыть ему глаза. Она знала, что, если веки открыты, роговица высохнет и сморщится, а она не хотела видеть эти черные глаза, которые она много раз целовала, высохшими и сморщенными. И она закрыла ему глаза, сжимая сигарету в зубах.
Но, делая это, она осознала, что в том, как она их закрывала, в ее отрешенности и спокойствии было что-то отвратительное, что-то бесчеловечное, что ни один из живых в этом лагере не мог бы так себя вести. И тогда она опять услышала внутренний голос, говоривший: «Ты сознаешь свой эгоизм, ты чувствуешь, что лед сковал твое сердце… Ты не хочешь быть такой, но ты ничего не можешь, и оттого ты сама себе чужая, оттого ты только что искусала себе руки, а теперь так спокойно закрываешь ему глаза, сжимая в зубах сигарету… Да, в тебе страшная раздвоенность. Твоя совесть не может победить эгоизм, а эгоизм не может задушить совесть. Оттого ты несчастна, оттого ты страдаешь, оттого не можешь спать без люминала… Вот откуда твоя истеричность, твоя неврастения, твое безумие! А эгоизм твой взращен наслаждениями, которые убили твою волю, нелепым устройством того мира, который дает возможность тебе и твоему классу брать все и не давать ничего… Сластолюбие растлило твой дух, твои нервы истощены праздными ночами в казино, где ты швыряла деньги, выжатые из арендаторов твоих земель. Ты бесстыдно ищешь одних удовольствий, одних наслаждений… Оттого ты погналась за Эредиа, оттого ты теперь так невозмутимо куришь перед еще не остывшим трупом друга, который тебя любил. Ты куришь сейчас не оттого, что ты лишена предрассудков, не из эксцентричности, не оттого, что Мюрье не был бы оскорблен твоим поступком, а просто потому, что тебе хочется курить, что у тебя не хватает воли заставить себя не курить и проявить уважение, которое мы с незапамятных времен привыкли оказывать мертвым… Да, ты видишь, ты сознаешь все это, но ты не в силах ничего изменить. Ты, как Оливарес, бесполезная, никому не нужная рухлядь. Оттого ты идешь ко все большему безумию, оттого ты осуждена на гибель». – «На гибель? – ответила она презрительно голосу, истязавшему ее душу. – Но я не суеверная гусыня, не дура, чтобы бояться самой себя. Я до конца останусь такой, какая я есть». – «Тебе не выдержать, – мрачно отозвался голос. – Твои нервы истощены. Сильными были твои прадеды, когда они порабощали мир и завладевали океанами, а ты подточена богатством, которое они скопили. Оттого ты не выдержишь, оттого ты идешь к гибели. Не правда ли, ты чувствуешь… этот мертвец тебя смущает. Ты знаешь, что это нелепо, но все-таки он тебя смущает. Ты знаешь, что и мир, и жизнь, и душа человека подчинены логике, от которой ты отклонилась, вот что тебя смущает. Только животное может стоять так бесчувственно перед трупом другого животного, как ты стоишь перед этим мертвецом, который тебя любил и который умер в этой дыре ради тебя. А ты не животное, ты человек, но пропащий человек. В твоей бесчувственности есть что-то страшное… Как, ты не сознаешь этого?» – «Сознаю, – гордо и печально ответила она, – но не боюсь». – «Подожди, и мы еще увидим!» – насмешливо сказал голос. А она все курила и пристально смотрела на труп, иронически спрашивая себя, какие еще глупости могут прийти ей в голову. Но чем упорнее она смотрела на него, впивалась в него глазами, тем явственней ощущала, как нервы ее натягиваются, как тупой ужас незаметно завладевает ею, потому что она сознательно вызывает то, чего, в сущности, боится, но чему не в силах противостоять.
Вдруг что-то грохнуло, и палатка потонула во мраке. Она вскрикнула и метнулась к выходу, чувствуя тупой удар в бедро чем-то мягким, точно мертвец пнул ее ногой. Выскочив, она сразу овладела собой и начала смеяться. Хватит глупостей!.. Она снова вошла в палатку и сердито чиркнула спичкой. «Нервы расшатались», – сказала она почти вслух. Это, гася сигарету, она локтем столкнула со стола электрический фонарик, а когда побежала из палатки, задела бедром ногу мертвеца. Лучше всего сейчас уйти из палатки. Что за идиотское упрямство – оставаться с Мюрье именно тогда, когда она ему уже не нужна. «Я пойду к себе, – решила она твердо, – и лягу наконец». Но она понимала, что ей трудно будет заснуть, что она вообще не заснет, что ей только хочется бежать от мертвеца.
И она бежала.
Войдя в свою палатку, она почувствовала облегчение. Спокойный сон и здоровое дыхание Кармен источали жизненную силу, которая проникала и в нее. Пока Фани раздевалась, девушка открыла глаза и замигала, ослепленная сильным светом фонарика.
– Вы встаете, сеньора? – спросила она, сбросив одеяло и поднимаясь.
– Нет!.. Я ложусь… Тебе незачем вставать.
– Как дон Сантьяго?
– Дон Сантьяго умер.
– Santпsima!..[55] – прошептала в ужасе испанка.
Она вскочила с кровати и стала быстро одеваться.
– Зачем ты встаешь? – нервно спросила Фани.
– Я хочу видеть дона Сантьяго, – сказала девушка кротко. – Я пойду в часовню прочитать молитвы за упокой его души.
– Пока тебе незачем туда идти… Его тело еще не одето. Ты испугаешься.
– Я не боюсь мертвецов, сеньора.
«Знаю, – подумала Фани. – Вы, испанцы, как только родитесь, начинаете думать о мертвецах и о том свете».
– Да, но в палатке темно. Никто еще не знает, что дон Сантьяго умер. Я случайно зашла в его палатку и увидела.
– Как?… – воскликнула Кармен растерянно. – Неужели покойник и сейчас один?
– Ну и что из того?
– Господи!.. Наверное, вы и свечу не зажгли!.. Мы никогда не оставляем мертвых одних, потому что потом их души не найдут покоя.
«И нам придется прятаться от них», – горько подумала Фани.
– Ты права… Но где нам найти свечу?
– У меня есть в сундучке, – ответила девушка.
«И опять я не легла», – подумала Фани, но инстинктивное желание последовать за девушкой заглушило досаду. Пока Кармен искала в сундучке свечу, Фани оделась. Потом они вместе пошли в палатку Мюрье. Они одели мертвеца, повернули его на спину, выпрямили ему ноги и сложили руки крестом на груди. Кармен зажгла свечу и стала шептать молитвы. А Фани опять почувствовала, что в этой девушке есть какие-то первичные жизненные силы, которые делают ее твердой как скала. «Видишь? – прошептал ей голос, который она слышала недавно. – Она суеверна, она верит в загробную жизнь и в бессмертие души, но не боится самой себя, потому что идет в потоке миллионов людей, связанных друг с другом и солидарных, потому что она пришла сюда не в поисках наслаждений, а чтобы скопить немного денег для своей семьи… О, совсем не религия дает ей спокойствие! Ее бог и ее молитвы только выражают мир, который царит в ее душе, именно в нем она черпает свое спокойствие и свою жизненную силу. Ты образованна и умна, ты не веришь в бессмертие души, но все-таки ты боишься… Боишься отсутствия этого мира, боишься самой себя, своего эгоизма, который противостоит логике жизни, который отрывает тебя от общего потока и солидарности всех людей. Может быть, ты родилась такой, может быть, твой эгоизм – плод этой оторванности, но важно то, что между тобой и миром нет нравственной связи… Оттого ты одинока, оттого ты боишься». – «Я не боюсь», – сказала она с болезненным упрямством, с завистью глядя на спокойное лицо Кармен и ее молодые губы, которые шептали молитву. «Нет, боишься! – повторил голос – Боишься до ужаса самой себя, одиночества и смерти. Вспомни, как в прошлом году в Довиле ты стала злоупотреблять морфием, и с тех пор ты постоянно боишься опять предаться этому пороку. Вспомни, как полчаса назад ты убежала из палатки Мюрье, потому что боялась его трупа, смерти… Да, ты боишься всего, потому что сознаешь, что ты оторвалась от осмысленной жизни и от людей, сама превратилась в бессмыслицу, в рухлядь, в зло…»
Кармен кончила читать молитвы и почтительно села в ногах у покойника. Пламя свечи бросало трепетные блики на ее смуглое узкое лицо. И как все испанские лица, оно излучало какую-то умиротворенную серьезную печаль, какое-то поразительное спокойствие перед явлением смерти.
– Ты останешься здесь до утра? – спросила Фани.
– Да, сеньора.
– Тогда я пойду лягу… Я не спала всю ночь, – сказала она с ударением, желая оправдать свой поступок.
– Да, вам надо лечь, – сказала испанка.
И она бросила слегка удивленный взгляд на свою госпожу, которая могла спать в ту самую ночь, когда
