– И вы… вы спокойно сидите здесь!.. – прошептала она в ужасе.
– Каждый тверд по-своему. Позавчера вечером и вы спокойно курили у трупа своего друга.
– Неужели вы хотите быть похожим на меня?
– Я ничем не похож на вас.
Испитое лицо Эредиа, поседевшие волосы и бескровные губы излучали зловещее, торжественное спокойствие, бесстрастие инквизитора, который смотрит, как пламя костра охватывает осужденного. Только в глазах горела мрачная экзальтация, которую она видела у него впервые. Черное пламя его зрачков стало острей, магнетичней, пронзительней. И тогда она почувствовала в последний раз и поняла навсегда, что этот человек тоже, подобно ей, представляет собой какое-то нелепое нарушение логики, красоты и совершенства жизни, что он тоже, подобно ей, утратил солидарность с другими людьми и потому живет, как одинокий призрак, под мрачной сенью своего бога, своих догм и своей метафизики, что он тоже не что иное, как бессмыслица, как рухлядь, как зло…
Она вскочила словно ужаленная и кинулась прочь. Скорей!.. Подальше отсюда!.. Подальше от этого человека, от этой палатки, от этого лагеря!..
– Стойте!.. – крикнул он громко. – Стойте!.. Голос его приковал ее к месту.
– Что? – произнесла она.
– Я сделал все, что мог, чтобы спасти Доминго… Но дон Бартоломео хочет дать урок изменникам веры.
– Может, вы хотите сказать – Франко!
– Нет!.. Веры!.. – мрачно подчеркнул Эредиа.
– Вы понимаете, что вы говорите?… Какой моральный закон позволяет дону Бартоломео в двадцатом веке казнить людей во имя веры?
– Вы не видите нашей борьбы… Вы не знаете, что значит для нас вера. Сейчас весь испанский народ поднял оружие, чтобы бороться за свою веру…
– Да он всегда делал это по приказу королей и пап, которые хотели расширить свою власть. А теперь он сражается за Гитлера и Муссолини. Разве вы не понимаете, не видите этого?
– Мы боремся прежде всего за Христа.
– И во имя Христа выживший из ума генерал может казнить Доминго!
– Смерть Доминго – только неизбежный эпизод в нашей борьбе.
– Неизбежный! – крикнула она, задрожав от возмущения. – Неужели я должна слышать это от вас! Есть ли в вас хоть капля человеческого чувства?… Вспомните ту ночь, когда Доминго закрывал вас своим телом от пуль анархистов!..
– То же самое делали и вы. Я скорблю, вспоминая об этом. Я страдаю за вас, за Доминго, за Оливареса… Но что такое я, что такое вы, что такое они перед вечной целью нашей веры, которую мы должны спасти!.. Вы не сознаете величия этой цели и потому ненавидите меня, потому поступаете так…
Фани смотрела на него с ужасом. Не сошел ли он с ума? Но он продолжал говорить размеренно, спокойно, невозмутимо, а Фани слушала молча, с немым состраданием. Потом слова его окрасились пафосом и зазвучали торжественно, точно он читал проповедь в церкви Пенья-Ронды. Никогда еще он не говорил так. Начав с отдельных фактов, он обобщил их, от этих обобщений перешел к новым выводам и повел ее по крутым тропам схоластики, проложенным святым Августином, святым Фомой Аквинским и Суаресом во мраке человеческого невежества. Мысль его взбиралась все выше и выше по ступенькам силлогизмов, пока не поднялась наконец на такую головокружительную высоту, с которой тифозный лагерь, земля и люди вообще уже не были видны. И тогда перед Фани открылась ослепительная панорама – лучезарное пространство, которое отец Эредиа назвал «Ordo amoris»,[58] а в этом пространстве блаженно плавали, как праздничные воздушные шары на карнавале, бессмертные души легионов праведников и святых. Тут Эредиа совершил головоломный прыжок, увлекая за собой Фани, и опять очутился на земле. Ordo amoris можно только провидеть разумом, но не достичь. Чтобы достичь его, нужна вера. Вера… вера необходима миллионам человеческих существ!.. Но сейчас вера в опасности и за нее надо бороться. В этой борьбе личность исчезает, средства не выбираются, методы – какие подскажет случай…
Внезапно Фани засмеялась. Сначала она смеялась тихо, сдавленно, потом смех ее усилился, стал нервным, громким, почти истерическим… А потом вдруг она успокоилась, и мысли ее потекли с тоскливой и пустой ясностью. Вот ради кого она приехала сюда!.. Вот что осталось от магнетического обаяния этого испанского монаха! Она вспомнила юный восторг начала своей любви, свои страдания в Андалусии, самозабвение, с каким она кинулась спасать его от анархистов, сыпной тиф, грозивший ей здесь каждый день… Вот… вот что осталось от всего этого! Только ее смех, только сострадание к безумцу!..
«Надо что-то сделать для Доминго», – было ее первой мыслью, когда она, выйдя из палатки, снова очутилась под слепящим солнцем. Скорей!.. Немедля к дону Бартоломео! Вдруг она вспомнила страшное определение, которое Лойола четыре с половиной столетия назад дал ордену: «Cohorta para combatir los enemigos de la Cristianidad».[59] А кто может быть для этой зловещей когорты большим врагом христианства, чем монах-расстрига, чем иезуит, перешедший в лагерь красных? Доминго погиб!.. Быть может, его уже расстреляли! Если Эредиа недавно хлопотал об отмене приговора, то набожный и кровожадный дон Бартоломео, наверное, не замедлил привести его в исполнение. События в этой стране развиваются по какой-то жестокой и непостижимой логике!.. Скорей, скорей спасать здоровую, сильную жизнь!..
– Робинзон! – крикнула она, подойдя к палатке шофера.
Но тот не вышел к ней, как обычно. Откуда-то послышался голос Долорес:
– Робинзона нет, сеньора!
– Куда он поехал?
– К виселицам.
– К каким виселицам, севильская цыганка?… – яростно крикнула Фани.
– В Пенья-Ронде повесят трех анархистов! Разве вы не знаете?… Один из них Доминго.
– Иди сюда, вшивая девчонка! Когда их повесят?
– Сегодня утром…
Долорес не сочла нужным подчиниться, но вместо нее подбежала Кармен.
– Робинзон оставил записку, сеньора! – сказала девушка.
Она подала записку Фани. Робинзон сообщал, что уехал в городок зарядить аккумуляторы санитарной машины и что вернется через два часа. Два часа! Ждать его? Но в это время могут повесить Доминго… Скорей! Скорей!
Отбросив колебания, она схватила свою сумку и пошла пешком в город. До Пенья-Ронды было три километра, но Фани надеялась быстрым шагом преодолеть их не больше чем за двадцать минут. Она закутала голову шелковой косынкой и быстро пошла по шоссе. Солнце пекло адски. От песка и скал к синему жару неба струился раскаленный воздух, в котором дрожали очертания предметов. Шоссе было в колдобинах и рытвинах. Горячая пыль скоро набилась в ее открытые туфли, в которых можно было ходить только по асфальтовым дорожкам. Она разулась, вытряхнула пыль, снова обулась. Решила идти по обочине шоссе, вдоль канавки, но здесь выжженные колючки и кактусы безжалостно царапали голые ноги, и она опять пошла по шоссе. Внезапно Фани почувствовала утомление и слабость. Колени стали подгибаться. Наверное, она слишком быстро идет. В эту тропическую жару, когда вокруг ни малейшей тени, можно получить солнечный удар. Зной мучил ее невыносимо, но она не потела. Головная боль, начавшаяся еще с утра, стала резче. Время от времени по телу пробегали холодные мурашки. Что же это такое?… Глупости! Ничего! Надо только медленнее идти.
Снизу показалось облако пыли, которое заволокло большой кусок шоссе и двигалось по направлению к Медина-дель-Кампо. Солдаты!.. Теперь придется глотать пыль, пока пройдет колонна. Фани снова пошла вдоль канавки. Колонна приближалась. Впереди шагали обтрепанные испанские пехотинцы в белых башмаках, с красными кистями на шапочках. Солдаты шли устало, сгибаясь под тяжестью ранцев и винтовок, и молча оглядывали Фани. У них были грубые крестьянские лица, равнодушие которых не позволяло ждать от этих людей никакого героизма во имя бога и короля. Они шли сражаться, не зная за что, просто потому, что офицеры их вели, а кюре учили их подчиняться. Они шли покорно, как овцы, которых должны забить. От их потных тел, от грубых ранцев и оборванной формы распространялся
