специфический солдатский запах. Это были те же неимущие темные крестьяне, которые умирали в лагере от сыпного тифа. Совсем иное зрелище представляли собой их офицеры, гарцевавшие на великолепных чистокровных лошадях. По утонченным лицам и лихорадочному восторгу в глазах можно было сразу узнать в них длинноногих аристократов Кастилии, которые рвались в бой за бога и короля. Приблизившись к Фани и признав в ней «сеньору», они приветствовали ее изысканно, с радостной беспечностью, точно шли не в бой, а на прогулку. Впрочем, эти кавалеры были глубоко религиозны и в самом деле ничуть не боялись смерти. Для них она была лишь переходом в другую жизнь. За пехотой следовало несколько отрядов добровольцев – люди буйные и страстные, не любители молчать, а тем более подчиняться дисциплине. Здесь были горцы из Наварры, до гроба верные Бурбонской династии, фалангисты, которые хотели отомстить за смерть Хосе Антонио, набожные христиане, готовые умереть за веру (они несли плакат «Рог la Santa Fe»[60]), арагонцы, любители серенад и драк, иностранцы с лицами уголовников, едва выучившие по нескольку испанских слов. Весь этот сброд, живописный, веселый и кровожадный, дефилировал перед Фани, забрасывая ее «пиропос» по неискоренимой привычке всех испанцев, которые не могут спокойно пройти мимо красивой женщины.
– Pajarico![61] – кричали наваррцы.
– Ole guapa!..[62] – захлебывались от восторга те, что шли умирать за святую веру.
– Ты испанка, девушка?… – с патриотической гордостью спрашивали фалангисты. А потом, разглядев, что перед ними не простая женщина из народа, почтительно добавляли: – Мы припадаем к вашим ногам, сеньора!..
«Безумцы», – с горечью подумала Фани. А они шли дальше, продолжая осыпать ее галантными словами, воинственно размахивая своим оружием, бренча на гитарах, – шли, чтобы со славой умереть за бога и короля, чтобы перебить до единого металлургов и ткачей, защищавших республику.
Колонна прошла. Фани опять двинулась в путь. Ее лицо, костюм и обувь побелели от пыли. Скорей в Пенья-Ронду!.. Скорей!.. Но она со страхом ощутила, что ей совсем худо, ноги подкашивались, сердце останавливалось. «Я упаду, – подумала она со страхом. – Получу солнечный удар. Солнце печет адски». До Пенья-Ронды оставалось не больше километра. Но она все-таки решила отдохнуть и присела у канавки. Как только она села, жара показалась ей еще нестерпимей. В ушах зашумело. Руки беспомощно повисли. И тут она с облегчением увидела, что на шоссе показалась санитарная машина. Робинзон затормозил и испуганно подбежал к ней.
– Поворачивай обратно! – приказала она. – Гони быстрей в Пенья-Ронду.
Робинзон помог ей сесть в машину.
– Ты видел виселицы в Пенья-Ронде? – спросила она возбужденно.
– Нет, миссис!.. Я не заметил виселиц, – ответил шофер.
– А толпа разве не собирается?… Не ждут казни?
– Нет, я не заметил, чтобы ждали казни.
Более точно и более безразлично ответить было нельзя. И Фани с признательностью подумала, что Робинзон притворяется болваном, потому что не хочет раздражать ее своим удивлением. Впрочем, эту разумную манеру держаться оп усвоил уже много месяцев назад.
– Что стало с красными? – спросила она.
– Их отбросили, – ответил Робинзон. – Но один сержант мне сказал, что наступление может повториться.
Несмотря на жару, в Пенья-Ронде царило лихорадочное оживление, обычное для города, где находится главная квартира армии. По узким средневековым улочкам меж безобразных каменных домов с древними гербами над входом сновали потные адъютанты, связные и вооруженные добровольцы. Хотя первая атака красных была отбита, дон Бартоломео продолжал предусмотрительно укреплять город. Генерал готовился к героической обороне. Если ему не хватало разума и гуманности, то по крайней мере храбростью он обладал – ведь в недостатке храбрости не упрекнешь ни одного испанца. Группы рабочих, которым дон Бартоломео доверял не настолько, чтобы вооружить их и послать на фронт, молча копали окопы на перекрестках улиц.
Машина не могла пройти по узким улочкам. Фани вышла из машины и направилась к главной квартире, следуя указаниям сержанта, которому она подарила пачку сигарет. После довольно долгих поисков и расспросов она дошла до большого мрачного здания, сложенного из тесаного гранита. Здание было похоже скорее на укрепленную средневековую тюрьму, но на самом деле это был дворец знатного рода, семейная собственность генерала, который теперь превратил его в главную квартиру своей армии. Перед входом стояли две деревянные будки, служившие раньше гражданской гвардии и наспех перекрашенные в цвета императорской Испании. После долгих объяснений и многократных появлений и исчезновений все более высоких чипов к Фани наконец вышел адъютант генерала. Это был высокий поджарый идальго, видимо, хорошо осведомленный. Увидев Фани, он почтительно представился как майор Артиага и поцеловал ей руку.
– Вы помощница доктора Мюрье из лагеря отца Эредиа, не правда ли?… – учтиво произнес он после непременного «припадаю к вашим ногам, сеньора».
– Да, майор! Я хочу сказать два слова дону Бартоломео. У меня к нему личная просьба. Он меня примет?
Майор Артиага был крайне внимателен. Из вежливости он подавил свое адъютантское любопытство и, пренебрегая служебным долгом, не стал больше расспрашивать ее о причине прихода.
– Дон Бартоломео никогда не откажется выслушать добрую христианку, – заявил он без колебаний и тем еще раз подчеркнул свою всестороннюю осведомленность. – Я сейчас же доложу его превосходительству.
Он провел Фани в темный холл, где нх сразу обдало освежающей прохладой. Они прошли мимо нескольких комнат с открытыми дверями, где кипела лихорадочная деятельность. Офицеры стояли, склонившись над картами, или диктовали приказы. Почти все смотрели на Фани с любопытством и кланялись ей церемонно, с изысканной вежливостью идальго, которые даже в самые трудные и опасные минуты жизни хладнокровно сохраняют уважение к дамам. О том, что минута была трудной и опасной, можно было судить по нервным телефонным звонкам. С неожиданным напором красные начали вторую атаку. Внутреннее убранство здания отличалось роскошью: здесь были богатые ковры времен Гойи, бархатные портьеры, старинные позолоченные кресла. Над столами, заваленными картами, над пишущими машинками и телефонными аппаратами висел синеватый дым благоуханных гаванских сигар. Это был поистине штаб императорской Испании.
Майор Артиага оставил Фани в приемной на втором этаже и пошел предупредить генерала. Вскоре он вернулся, предложил ей пройти еще через одну комнату, украшенную рыцарскими доспехами, и наконец ввел ее в кабинет дона Бартоломео.
В этом кабинете все обескураживало. Все говорило о святой вере, о знатности рода Хилов и о храбрых прадедах, прославивших этот род еще во времена конкистадоров. Половину кабинета занимали коллекции всевозможного оружия, трофеи, кресты, распятия, старинные Евангелия и пожелтевшие документы, бережно размещенные в стеклянных шкафах. Эти документы свидетельствовали о признательности испанских цезарей прадедам дона Бартоломео. Другая половина кабинета была занята письменным столом и книгами идальго. Со стен смотрели написанные маслом портреты бородатых головорезов – правителей Фландрии, Мексики или Неаполя, облаченных в доспехи, в мантиях, наброшенных на плечи. От их лиц веяло зловещей энергией герцога Альбы и Писарро, а в руках они держали огромные сабли, подобные мечам, какие носили ландскнехты времен Тридцатилетней войны. Все эти знаменитости из рода Хилов выдвинулись во время религиозных войн и прославились равно своей набожностью, своей жестокостью и своей неоспоримо установленной долей вины за развал Испанской империи.
В отличие от них дон Бартоломео не выглядел таким свирепым, по крайней мере не настолько, насколько можно было ожидать, судя по его делам. Он даже напоминал скорее тех опечаленных и кротких аристократов, которых Греко обессмертил в «Погребении графа Оргаса». У него была такая же подстриженная бородка, такие же слегка закрученные вверх усы и благородная palidez aurea[63]кожи. Но стоило внимательнее вглядеться в его глаза, и в зрачках его можно было заметить кровавые огоньки и какую-то пронзительность, удивительно напоминавшие глаза бородатых
