Критика цинического разума

«капитале» сконцентрировалась на вопросе о том, как следует интерпретировать феномен предпринимательских прибылей и эксплуатации (вернее,

так называемой эксплуатации): в духе «пахнет» или в духе «не пах­нет». Тогда как сторонники учения о пахучести говорят о таких «про­блемах», как бедность, страдания пролетариев, угнетение и обнища­ние, адепты учения о непахучести стремятся привлечь взор к «об­щим интересам» народного хозяйства, реинвестициям, социальным достижениям экономики, созданию рабочих мест и тому подобному. Таким образом, вся современная проповедь «непахучести» представля­ет собой одно великое идеологическое усилие, направленное на «зако­нодательное оправдание кражи прибавочной стоимости»*.

Итак, вторжение Маркса в сложные морально-экономические вопросы, связанные с прибавочной стоимостью, переносит направ­ление атаки уже на сам способ производства. Таким образом, марк­сизм превосходит по силе любой возможный вердикт, порицающий цинические «уродливые проявления», сопровождающие использо­вание денег на рынке. Суть дела не в том, что деньги, как принято выражаться, заставляют слабеть женщин «высокой нравственнос­ти» и мужчин «твердого слова». Это отдельная проблема. Нет, скан­дал начинается тогда, когда деньги как капитал систематически и регулярно предполагают необходимым условием для своего успеш­ного функционирования слабость мужчин и женщин, которым при­ходится предлагать на продажу самих себя. Это функционально-имморалистическая основа индустриальной экономики, базирующей­ся на принципах обмена. Она всегда строит свой расчет на том безвыходном положении, в котором оказываются более слабые. Она основывает свой непрерывно продолжающийся круговорот прибы­ли на том, что существуют большие группы людей, которые не зна­ют иного выбора, кроме альтернативы: «Жри, что дают, или сдох­ни». Капиталистический экономический строй основывается на воз­можности шантажа тех, кого жизнь поставила в чрезвычайное в актуальном и виртуальном плане положение, то есть на шантаже людей, которые завтра будут голодать, если не будут работать се­годня, и которые завтра не получат уже никакой работы, если не согласятся на те условия, которые предлагаются им сегодня.

Маркс ищет цинизм неравного обмена не там, где его значение преуменьшается благодаря сведению к «отдельным уродливым про­явлениям», а там, где на него, как на основополагающий принцип, опирается вся структура производства. Следовательно, он полагает, что по этой причине деньги при капитализме никогда не перестанут дурно пахнуть, а именно: дурно пахнуть нищетой рабочих. В срав­нении с этим борделизация культурной надстройки представляет всего лишь вторичный процесс. Левые теоретики «декаданса» описывают его весьма точно и ярко. Но великое открытие политической эконо­мии Маркса состоит в том, что она раскрывает за экономическим морально-политическое; за феноменом заработной платы она видит власть. Маркс показывает, что «свободный договор о труде» между рабочим и предпринимателем включает элементы принуждения,

шантажа и эксплуатации. (Забавным образом предприниматели с момента возникновения организованного рабочего движения утвер­ждали, что шантажируют именно их.) В интересах самосохранения те, кто не может предложить ничего, кроме рабочей силы, подчиня­ются интересу «другой стороны», нацеленному на получение при­были. С этим архиреалистическим расширением поля зрения ана­ лиз, произведенный Марксом, поднимается от простой позитивной теории, относящейся к предметной сфере экономики, до критичес­кой теории общества.

Если при взгляде на сферу обращения и на сферу потребления цинизм капитала предстает как форма искушения, то в сфере произ­водства он проявляется как форма насилия *. Как деньги, выступа­ющие в форме платежного средства, искушают высокие ценности и вовлекают их в проституцию, так деньги, выступающие в форме ка­питала, насилуют рабочую силу в сфере производства товаров. При всех этих сделках требование реальной эквивалентности обменивае­мых друг на друга товаров оказывается иллюзорным. Акты обмена, осуществляющиеся под сильным давлением искушения и насилия, делают беспредметной любую попытку достичь равноценности об­мениваемого. Капиталистическая система остается в большей степе­ни системой нажима, чем системой ценностей. Шантаж и принуж­дение, в том числе и в скрыто насильственной форме договоров, зак­лючаемых «без насилия и принуждения», составляют подлинную историю экономики.

С совершенно непростительным, на буржуазный взгляд, реа­лизмом Маркс описал капитализм таким образом, что лишил почвы все чисто экономические теории. Нельзя всерьез говорить о труде, будучи неготовым вести речь о шантаже, власти, полемике и войне. Исследуя производство прибавочной стоимости, мы уже оказыва­емся в области Общей Полемики^f. Чтобы предельно заострить по­ лемический реализм своего анализа, Маркс мог бы даже говорить не о меновой стоимости товаров, а о их боевой стоимости, боевой ценности. Естественно, эту последнюю обнаруживают в особен­ности товары, производящие товары,— средства производства в уз­ком смысле этого понятия, которые всегда представляют собой для их собственников средства для ведения борьбы и для оказания на­жима; далее, ее обнаруживают главные стратегические товары на­родных хозяйств, такие как пшеница, сталь и т. п. (вспомним кажу­щиеся произвольными и случайными примеры, избираемые Марк­сом для анализа товара в 1-м томе «Капитала»); а в еще большей степени ею обладает оружие — как товар для ведения войны на поле боя и как оружие для войны с конкурентами на товарном рын­ке. Функции оружия и товаров, таким образом, глубоко родственны и смешиваются до неразличимости.

Стало быть, искушение и насилие — это два модуса капитали­стического цинизма? Цинизм обращения, с одной стороны, цинизм

производства — с другой? Там — распродажа ценностей; здесь — беспорядочное разбазаривание жизненного времени и рабочей силы масс ради безрассудного накопления? Точны эти формулировки или нет, но в них сразу обращает на себя внимание их моральный потен­циал. Тот, кто стремится видеть действительность максимально трез­вым, свободным от иллюзий взглядом, не может быть вызван вновь на идеалистический суд даже тогда, когда такой взгляд окажется аморальным. Моральная парадоксальность капитализма вдобавок заключается в своеобразной выносимости «невыносимого», в ком­фортабельности разорения и в высоком уровне жизни во время пер­манентной катастрофы. Он уже давно с легкостью справляется со своими критиками, особенно с тех пор, как убедился в крахе всех начинавшихся революциями альтернатив. «Всякий раз, когда капи­тализму пеняли на то, что он не может помочь миру, он мог отве­тить, что коммунизм не может помочь даже себе самому» (Мартин Вальсер. Речь при получении Бюхнеровской премии в 1981 году).

Быть может, то, что описано здесь как цинизм капитала, в ко­нечном счете есть не что иное, как последнее историческое выраже­ние в концентрированном виде того знания, что человеческая жизнь с незапамятных времен отличалась тяготами и жестокостями? При-ложима ли вообще мораль к существованию человеческих существ на залитом кровью земном шаре? Не является ли этот цинизм лишь наиболее ранним образом выражения того, что благодушный песси­мист Зигмунд Фрейд назвал принципом реальности? И не являет­ся ли, сообразно этому, эксплицитно циническое сознание всего лишь соответствующей современному миру, более чем когда-либо разди­раемому борьбой между властями, формой «взрослости», которая, не впадая в апатию и не примиряясь с судьбой, делает себя доста­точно жесткой для того, чтобы оказаться на уровне данностей?

Тот, кто заводит речь о тяготах жизни, как бы сам собой оказы­вается в области, лежащей по ту сторону морального и экономичес­кого разума. Ту же роль, какую в мире физическом играет закон тяготения, в мире моральном исполняет закон, гласящий, что выжи­вание обществ всегда требует жертв. Любое выживание требует платы и заламывает такую цену, на которую не соглашается никакое чисто моральное сознание и которую не может определить никакой чисто экономический расчет. Поэтому цену выживания приходится по­знавать трудящимся и борющимся группам человеческого общества, и эта дань принципу реальности столь тяжка потому, что им прихо­дится расплачиваться собственной плотью и кровью. Эта распла­та происходит в форме подчинения «более высоким» силам и факти­ческим положениям вещей; в форме боли, приспособленчества, ли­шений и постоянных самоограничений. Эту цену платят живой «валютой» телесных и душевных страданий. В борьбе за выжива­ ние становятся обычными феноменами ожесточение, раны, необхо­димость отказывать себе во многом и ограничивать себя. Да, там,

где идет борьба, участвующий в ней и не может вести себя иначе: он неизбежно превращает себя самого, все свое существование в сред­ство и оружие для выживания. Всегда платой за выживание оказы­ вается сама жизнь: она везде и всюду жертвует собой, чтобы обес­печить условия для своего сохранения.