Критика цинического разума

обладает процесс образования гор, рек, ледников или планет. Отсюда — еще большая значимость потрясающего по масштабам своим реального процесса продолжения творения мира, свидетелями которого мы являемся, больше того — процесса, на который мы оказываем влияние. Это небывало великая судьба — быть деятельно причастным к процессу тво­рения, так, что сотворенное нами таким образом с непредставимо автономной силой продолжает действовать в видимом мире: это — величайшее из всех земных переживаний, которое может испытать смертный (S. 65—66).

Эта философия техники подает себя как философия героически-оптимистическая, поскольку она понимает человека как творца, про­должающего дело сотворения мира. Она никогда не вправе прими­ ряться с бедой и нуждой, которые столь сильны в мире, она должна извлекать из этого Четвертого царства все больше и больше новых образов, которые уже сулят избавление от всех бед и от всяческой нужды и только «ждут», чтобы их открыли. Таким образом, рядом с природой растет «сотворенный» человеком, «пронизанный дина­мической пульсацией метакосмос».

Нужно ли специально обращать внимание читателя на абсурд­ные аспекты этой философии? Лживость ее заключается опять-таки в понятии субъекта. Ее героика есть не что иное, как уклонение от того, чтобы воспринимать какую-либо беду или страдание как «соб­ственное». Я становится героическим, потому что оно слишком трус­ливо, чтобы быть слабым. Оно «идет на жертвы», потому что наде­ется что-то выиграть. Техника выступает поэтому как обещание то­тального решения проблем. В один прекрасный день, как надеется втайне философ, она устранит всякую нищету и все беды. С порази­тельной недальновидностью он не замечает разрушительного аспек­та «изобретательства». Субъекту-борцу, созданному из геройства и стали, приходится быть слепым по отношению к своей собственной деструктивности. Чем больше он грозит «сломаться» от непрекра­щающихся страданий, которые доставляет ему технический мир и мир властного господства над ним, тем с большим оптимизмом он симулирует героическую позу; в самом же сердце этой теории ока­зывается субъект, который уже не может больше страдать, потому что полностью превратился в протез.

Экскурс 5. Тотальная протетика и технический сюрреализм

Занимающаяся диагностикой духовная история многим обязана той цинической словоохотливости исторических личностей, которая вы­зывается внутренней потребностью выговориться и внешним нажи­ мом, оказываемым кризисами. Тогда от них, бывает, услышишь та­кие высказывания, которые никогда бы не сорвались с уст индиви­дов, находящихся под лучшим контролем. Часто это — странные люди, которые предпочитают говорить тогда, когда так называемый нормальный человек считает более умным промолчать. Один из та­ких инстинктивно разговорчивых людей, которые сверхумно выбал­тывают то, чего с такой легкостью обычно не раскрывает никто — «философ-экспрессионист» (как его назвал Шолем) Адриен Турель, выпустивший в свет в 1934 году, под знаком нового немецкого духа, гротескно-странный труд «Технократия, автаркия, генетокра-тия»*, в котором курьезное знание деталей сочетается с огромными, свидетельствующими о настоящей мании величия перспективами та­инственной и своеобычной спекуляции.

Этот текст нельзя отнести ни к одному из традиционных жан­ров: это ни трактат, ни эссе, ни теорема, ни манифест. Как един­ственный в своем роде документ теоретического сюрреализма, он не поддается никакой классификации; тон его серьезен и исполнен важ­ности и в то же время отличается необязательностью, поскольку для него характерно, как кажется, стремление связывать то, что отстоит друг от друга дальше всего. Рассуждения об особенностях жизни кочевников и садоводов внезапно, словно в какой-то игре, перехо­дят в размышления об индустриальном обществе, металлургии и квантовой теории, климатологии и философии времени, физике низ­ких температур и астрономии — от человека ориньякской культуры до математизации геополитических структур власти. На этой ярмарке путаного высокоразвитого интеллекта, где Турель громко выкрики­вает свои открытия в области философии истории, он иногда с ред­костной точностью «попадает в яблочко» — дает такие пояснения к связям между теорией протезов и философией техники, к которым просто нельзя не прислушаться.

Техника — это только протез; труд, который мы посвящаем развитию техники, всегда был всего лишь великой попыткой откупиться от необходимо' сти отказываться от своей подлинной сущности ради того, чтобы иметь воз­можность постичь зоны и значения мудростей иного рода, не будучи вынуж­денным по этой причине отказываться от своей принадлежности к человече­ству и к немецкому народу (S. 34).

Турель с безумным реализмом мечтает о новом уровне западной технократии, который обеспечит ей «командную высоту и лидирую­щую позицию» и тем самым тотальное господство над остальными зонами мира, которые стремятся догнать ее, и в особенности над

Японией, которая уже украла европейские модели мышления, про­тезы, техники. Только это и было бы «социальной психологией на­шей грядущей эпохи». Сама философия, готовя модели мышления, поднимается до «великолепной и в будущем совершенно необходи­мой протезной системы, которую следует поставить в один ряд, как, по меньшей мере, равную по ценности и происхождению с протез­ной системой самолета, подводной лодки, автомобиля и т. д.» (S. 34).

Если факт — то, что мы больше не можем сохранить за собой великий и исключительный патент на свою техническую и научную систему протезов, защитив ее от посягательств второй зоны и в обозримом будущем — от по­сягательств и третьей зоны (сегодня бы мы сказали — второго и третьего мира.— П. С.),— совершенно независимо от того, выдадим или не выдадим мы сами этим зонам методы фабрикации... то, с другой стороны, не следует забывать, что мы, по крайней мере, из себя самих порождаем и творим новую, более высокую ступень доныне существовавшего машинного протезного стиля, которую можно назвать в целом тотальным протезом технического рода...

Эта техническая протезная система, которая является типично мужским достижением, сравнима только с полной включенностью ребенка до рождения в тело его матери, где он изолирован от всего окружающего.

Все люди, какого бы пола они ни были (!), изначально, в стадии, предше­ствующей рождению, познали этот идеальный образец питающей их среды, этой защищающей их сферы и одновременно — тюрьмы, то есть они познали включенность в тело матери и заключенность в нем. Мужская контригра, пред­ ставляющая собой ответ на это — такое развитие технократических протезов, власти, финансовой власти и технических аппаратов, которое превращает их, вместе взятые, в полностью замкнутую изолирующую оболочку, в которую, как кажется, включен и заключен отдельный человек — во благо и не во благо себе...

Когда англичане с помощью тотальных протезов своих боевых самолетов перелетали через Гималаи, причем систематически и целыми эскадрами, то это было вовсе не безумное стремление к рекордам и не выбрасывание на ветер денег, а символ превосходящей силы протезов Англии и Европы, который де­ монстрировался всей Индии... (S. 59—60).

Насколько, спрашивается, великим путаником должен быть мыслитель, чтобы обрести способность видеть все с такой яснос­тью? Метод целиком проникнут безумием и совершенно понятен, если встать на точку зрения сумасшедшего. Впрочем, тот, кто не способен следовать за мыслью Туреля, может утешаться примером Гершема Шолема, который знал автора лично и уже в двадцатые годы не понял в его рассуждениях буквально «ни слова»*.

9. Политическая альгодицея.

Цинические космологии

и логика боли

Что представляет собой весь этот шум, производи­мый стройками, верфями, горнодобывающими пред­ приятиями, битвами и книгами, если смотреть из космоса: да ничто в сравнении с земным шаром!

Освальд Шпенглер (Spengler О. Urfragen

Mimchen, 1965)

Даже тогда, когда суровые и непреклонные нацистские субъекты, вдохновляемые спортивным духом и укрывающиеся под маской ви­тализма, выказывали свои симпатии к протезной жизни, пытаясь таким образом избежать боли и страдания, они все-таки не могли обойти вопроса о значении последних. Ничто не требует столь на­стоятельно ответа на вопрос о своем метафизическом смысле, как боль и страдание, которые могут быть предвестием смерти. Поиск этого смысла порождается желанием знать, что означают ставшие безмерными страдания этого века, на кого падает ответственность за них и вкладом в какое