Критика цинического разума

утверждающему, что подчинение детей взрослым есть смысл воспитания?.. Взгляд того, кто хочет обрести подлинное познание космоса, не должен быть прикован только к тому крохотному фраг­менту природы, который мы привыкли именовать «природой». Во мраке унич­тожения, который принесла последняя война, все тело человечества испытало нечто подобное эпилептическому судорожному припадку. А бунты, которые последовали за ним, были первой его попыткой обрести власть над новым те­лом. Власть пролетариата есть показатель его исцеления. Если пролетарская дисциплина не будет пронизывать это тело до мозга костей, его не спасут ни­какие пацифистские умонастроения. Опьянение разрушением преодолевается жизнью только в упоении зачатия, в упоении сотворением новой жизни (S. 123-126).

Беньямину удается то, что не могло бы удаться «чистому» тео­ретику борьбы, стратегу или идеологу, проповедующему «твердость». В ходе его медитации достигается частичное расслабление той судо­рожной зажатости субъекта, которое именуется «твердостью». Опь­янение, в котором исчезает Я, признается предпосылкой для комму­никации с космосом; в то же время он выражает предчувствие при­мирения человека с человеком. Однако двусмысленности темы не смог избегнуть и Беньямин. Он заводит речь о пролетарской дис­циплине, которая должна пронизывать общественное тело «до моз­га костей». Все противоречие открывается тут in nuce, как на ладо­ни. Не так-то легко связать упоение сотворением новой жизни и железную дисциплину. Фашизм соединил опьянение и дисциплину, поскольку мобилизовал в своих колоннах упоение властью и опья­нение разрушением. Он подверг «организации» не только интересы крупного капитала, но и немалую часть политической мистики. Игра мысли Беньямина есть попытка противостоять фашистской угрозе, состоящая в том, что он указывает «левым» на необходимость от-

нять у фашизма его идеологическое оружие и его психологический принцип.

Среди тех немногих философов эпохи, которые искали спасе­ние индивидуума не в обретении твердости, не в достижении холод­ности и не в образовании блоков, особым весом обладал Макс Ше-лер. И он тоже оказался великим мастером двойного смысла, «двой­ным агентом» и гражданином, охочим до откровенных признаний подрывного толка. И ему тоже вскружила голову мировая война, подвигнув на отвратительные умственные экзерсисы, для которых было характерно одобрение войны и опьянение «немецким духом»*. Позднее он — одним из немногих — недвусмысленно отмежевался от такой, как выразился Томас Манн по поводу собственных заня­тий, «военной службы за письменным столом». В работе 1921 года «О предательстве радости» Шелер, выражая протест против немец­кого чумного духа «исполнения долга любой ценой», говорит уже далеко не на воинственно-бравом языке. Он, словно заглядывая в будущее, приводит психологические и моральные аргументы для уничтожающей критики позднейшего нацистского эвдемонизма, то есть против той лживой философии «силы через радость», посред­ством которой «народное» ведомство труда обеспечивало свою власть над несчастными душами. Нацисты умели подавать голод как нечто позитивное, мобилизующее, заставляющее несчастных и дезориен­тированных индивидов «чувствовать себя политически ангажиро­ванными», строиться в шеренги и быть сопричастными «великому строительству». Шелер видит, что это ни к чему не приведет. Не­счастные, занимаясь «великим строительством» и вовлекаясь в по­литику, распространяют свое несчастье дальше, заражая им все. «„Только счастливые люди добры и хороши',— совершенно спра­ведливо сказала однажды Мария Эбнер- Эшенбах>Л

Как было показано, к особенностям духа времени Веймарской эпохи принадлежало специфическое ироническое или циническое при­ятие зла и бедствий как значимых и неизбежных аспектов действи­ тельности. В этом «да» легко проявляется защитная тенденция: бро­нирование Я для защиты от страданий, «нет» тому, что было бы субъективной истиной, «нет» внутренним ранам, слабости и бес­помощности. Это сразу же видится более ясно, стоит только для контраста поставить рядом значительную работу Шелера, посвящен­ную альгодицее,— «О смысле страдания» (1916). В этом тексте Шелер собирает элементы другой этики и политики; не очерствение как средство против страдания, а расширение сферы того, чему го­ ворится «да», и приятие также и нашей собственной боли. Но это возможно только для такой жизни, которая строится на фундаменте религии, для жизни, которая в самых глубинных слоях души чув­ствует себя неразрушимой и защищенной в бытии. Шелер описыва­ет это с помощью слова «блаженство» (Seligkeit). Секрет способно­сти выносить таким образом страдания заключается, следовательно,

не в очерствении и ожесточении Я, не в политических альгодице-ях, построенных на рассуждениях о «блоках», «силе через радость», «стальном фронте», «тесно сомкнутых рядах», «железном Я», «Я, занятом великим строительством», а в забытом было хрис­тианском принципе, о котором вновь напомнил Толстой: в непро­тивлении злу насилием.

Сильная разрядка, снятие напряжения, которое само по себе должно восприниматься как избавление и спасение, разрядка через бесхитростное признание, через простое выражение боли и страдания. Больше никакого античного гордого презрения к собственному страданию — никакого пре­ зрения, превозносящего страдание за то, что способность выносить его по­зволяет познать собственную силу... Но и никакой гордыни, заставляю­щей прятаться друг от друга за деланным хладнокровием или за выспрен­ней риторикой страдающего и умирающего «мудреца». Столь долго сдерживавшийся крик страдающего существа снова свободно и горько раз­носится по вселенной. Глубочайшее страдание, чувство того, что Бог слиш­ком далек, Иисус свободно выражает на кресте: «Почему Ты покинул меня?» И никакого больше другого толкования, никаких уклончивых выражений: боль есть боль, зло есть зло, наслаждение есть наслаждение; и позитивное блаженство, а не просто «душевный покой» или «избавление сердца», как у Будды,— вот благо всех благ. И никакого притупления чувств, а смягча­ющее душу выстрадывание страдания в собственном страдании и в состра­дании! (S. 64 —65).

Всякая воинствующая субъективность возникает в конечном счете из борьбы, которую ведут Я, пытаясь уклониться от боли, не­избежной для них постольку, поскольку они являются живыми су­ществами. Они занимаются «великим строительством», вооруже­нием, возведением стен, оград и барьеров, проведением границ и самоожесточением, чтобы защитить себя. Однако в них самих не­ удержимо продолжается процесс брожения. Тот, кто возводит сте­ны и вооружается, однажды испытает разрушение этих стен и удар чужого оружия.

10. С внутренней тоской по Наполеону.

Политические цинизмы V: тренинг для «людей реального дела»

Мы, немцы, не придем снова к Гете, но придем к Цезарю.

Освальд Шпенглер. Пессимизм?

Для нас эпоха борющихся государств началась с На­полеона и его насильственных мероприятий. Это в его голове впервые зародилась идея военного и в то же время глубоко народного мирового господства... этот век — век гигантских постоянных армий и всеобщей воинской обязанности... Со времени Наполеона сот­ни тысяч, а под конец и миллионы солдат постоянно готовы к выступлению, на рейдах стоят колоссаль­ ные флоты, обновляющиеся каждые десять лет. Это — война без войны, война-аукцион по количе­ству вооружений и по боевой готовности, война чисел, скорости, техники... Чем дольше отсрочка разрядки, тем чудовищнее средства, тем нестерпимее напряжение... Великие центры мировых столиц бу­дут по собственному произволению распоряжаться меньшими государствами, их регионами, их эконо­микой и людьми: все это теперь лишь провинция, объект, средство к цели, чья судьба не имеет значе­ния для великого течения событий. В немногие годы мы выучились не обращать внимания на такие вещи, которые перед войной привели бы в оцепе­нение весь мир. Кто сегодня всерьез задумывает­ся о миллионах, погибающих в России? Освальд Шпенглер *

Наполеоновский культ Веймарской республики дает представление о тех извилистых путях и кризисах, которые ожидали представите­лей мелкой буржуазии и получивших буржуазное образование лю­дей того времени при их вступлении в век стратегии. Сегодня это принято называть — зачастую с совершенно неверно поставленным акцентом — «политизацией интеллигенции» или «политизацией масс». На самом деле массы политизировала мировая война. На протяжении нескольких лет она превращала сознания всего конти­нента в сознания фронтовых обозревателей. Под влиянием сводок с театра боевых действий каждый научился смотреть на развитие со­бытий взглядом полководца; у каждого росло и крепло чувство, что он сам, если не станет полководцем, может быть лишь крошечным колесиком в военной машине. На протяжении четырех лет сводки с театра боевых действий бомбардировали общественное сознание. Здесь впервые произошло столь характерное для эпохи модерна гран­диозное и непреодолимое обобществление