Критика цинического разума

делает постоянно растущее число людей, которые начиная с пятидесятых годов эмигрируют — в Прованс, в Италию,

на Эгейское море, в Калифорнию, в Гоа, на Карибские острова, в Ауровиль, в Поону, в Непал и, не в последнюю очередь, на «тибет­ское нагорье» в пределах Германии и Франции.

В связи с этими явлениями напрашиваются два вопроса: пер­вый — цинический, второй — выражающий озабоченность. Слу­чись что серьезное, достаточно ли далеким окажется то место, куда уехали? И кому лучше от того, что наиболее восприимчивые в мо­ральном отношении люди покидают тонущие корабли цинических обществ? Есть «хорошие» основания ставить эти вопросы, ведь все усиливающееся и «сгущающееся» ожидание войны питает оба виде­ния будущего — и циническое, и озабоченное. Эмиграция могла бы быть полезной и с одной, и с другой стороны, если мы будем пони­мать правильно ее значение,— полезной и для эмигрантов, которые выясняют, существует ли, и где, то лучшее, которое они ищут; и для остающихся, которым отъезд других говорит: там, где мы пребыва­ем, никакая жизнь невозможна — для нас. А для вас?

Вероятно, эмиграции можно было бы придавать несколько ме­нее серьезное значение, если бы она действительно была феноменом «на окраине общества». Однако ничто не дает оснований для столь беспечного взгляда на нее. То, что сегодня происходит на окраине общества, исходит из его сердцевины. Эмиграция сегодня стала ди­агнозом, характеризующим массовую психологию. Целые слои на­селения уже давно в душе живут где угодно, только не в этой стране. Они не чувствуют себя связанными с тем, что носит имя основопо­лагающих ценностей общества. При словах «основополагающие цен­ности» перед глазами невольно появляется образ атомных грибов. Слышат заверения ответственных лиц об их готовности к перегово­рам — и ощущают, заглянув им в глаза, ледяную стужу конца.

Большинство членов общества уже давно избрало для себя эмиг­рацию в отпуск, и слово «жить» обретает для них светлые тона бла­годаря воспоминаниям о кое-каких мгновениях удачного отдыха — если только представился такой случай...

Что же делать? Сойти с этого поезда или продолжать делать то же, что и другие? «Спасаться бегством иль остаться?» Ни то ни дру­гое альтернативное решение не представляется удовлетворительным и достаточным. Оба выражения, их описывающие, имеют несколь­ко угнетающий смысл и отличаются неоднозначностью. «Бежать» — действительно ли именно это подразумевается данным выражени­ем? А в том, что называется «остаться», разве не проявляется столь часто трусость и меланхолия, соучастие и соглашательство? А реше­ние «сойти с этого поезда» — разве это совершенно сознательный поступок? И не находятся ли многие так называемые «желающие сойти» уже вне «поезда» — еще до того, как они поставят перед собою вопрос о собственной позиции? А «делать то же, что и дру­гие» — неужели это действительно везде и всюду имеет циничес­кую окраску? Разве такое решение не вызвано также потребное-

тями в «позитивном», стремлением принадлежать к сообществу людей?

Однако следует видеть и моменты истины в выраженной аль­тернативе. «Сойти с поезда» — правильно потому, что нет желания, закрыв глаза, впутываться в невыносимый цинизм общества, кото­рое утратило способность различать производство и разрушение. «Делать то же, что и другие» — правильно потому, что отдельный человек вправе ориентироваться на необходимость самосохранения в ближайшей перспективе. Бежать — правильно потому, что глупая храбрость ни к чему, и потому, что только дураки расходуют силы на безнадежную борьбу тогда, когда существуют более благоприятству­ющие жизни пространства, куда можно отступить. Оставаться на месте — правильно потому, что это соответствует опыту, говоряще­му, что любой конфликт, от которого мы просто уклонились, настиг­нет нас в любой точке, куда бы мы ни убежали.

Поэтому соответствующая нашей жизненной конституции аль­тернатива должна быть понята иначе: телесная воплощеннность либо расколотость. Это — альтернатива, которая относится в пер­вую очередь к сознанию и только потом уже — к поведению. Она требует радикального приоритета самопознания по отношению к морали. Суть дела в следующем: либо сознательно дать срастись воедино уже разорванному, либо бессознательно отдать отколовше­еся во власть шизоидного процесса. Интеграция или шизофрения. Выбрать жизнь — или принять участие в праздничной вечеринке самоубийц. Это может звучать как призыв к духовной диете для каждого отдельного человека, и тот, кто поймет это именно так, будет прав. Просвещение, прежде всего, не имеет никаких иных адресатов, кроме отдельных людей, которые избежали слепого включения в общество и отождествления с ним, но не могут по этой причине пре­кратить играть определенную роль в обществе. Поэтому нужно под­ держивать в живом состоянии идею Просвещения — Просвещения, воплощенного в теле, разумеется. Просвещать — означает принимать и поддерживать все антишизофренические движения. Университеты, конечно, вряд ли то место, где это происходит. Универсальной жизни (universitas vitae) учатся не в университетах, а в других местах — там, где люди противостоят цинизму расколотого официального со­знания, там, где они опробуют формы жизни, дающие шанс осознан­ной жизни в головах, телах и душах. Универсальная жизнь разворачи­вается на широком поле, представленном индивидами и группами, которые несут дальше кинический импульс и которые пытаются де­лать то, что не отнимет у них никакая политика и никакое «чистое искусство»: со всей своей бдительностью препятствовать проникнове­ нию расколов и бессознательного в индивидуальную жизнь, пости­гать и реализовывать собственные возможности; и участвовать в при­носящей веселость работе Просвещения, при которой принято ува­жать те желания, которые расширяют перспективы возможного.

VIII. Психополитика шизоидного общества

По каким признакам определить предвоенное время? Как проявля­ют себя психополитические конституции капиталистических обществ накануне мировых войн? Немецкая история наглядно демонстриру­ ет, как мировые войны вызревают в конфликтах, происходящих в душе нации. Можно на двух, а, если быть пессимистом, то и на трех примерах рассмотреть, что значит жить навстречу великому военно­му взрыву. Главный психополитический симптом — сгущение об­щественной атмосферы, которая до невыносимости нагружается шизоидными противоречиями и амбивалентностями. В таком душ­ном климате пышно расцветает скрытая готовность к катастрофе; я называю ее, обыгрывая выражение Эриха Фромма, катастрофилъ-ным комплексом; он свидетельствует о патологии коллективной ви­ тальности, в силу которой энергии живого вырождаются в симпа­тию к катастрофическому, апокалиптическому и театрально-насиль­ственному.

Историк знает, что политическая история не может быть мес­том человеческого счастья. Однако если все же поставить вопрос, когда в нашем веке был счастливейший час для европейских наро­дов, то ответ на него может повергнуть в смущение. Тем не менее все признаки и документы говорят сами за себя. Поначалу феномен ав­густа 1914 года ставит в тупик: то, что тогда переживали вступаю­щие в войну народы Европы, историографы стыдливо называют «во­енным психозом», но стоит присмотреться пристальнее, как выяс­ нится, что речь идет о неописуемых бурях аффектов, которые охватили массы, о вспышках ликования, национального умиления и волнения, сладостного обмирания от страха и опьянения надвигаю­щейся судьбой. Это были ни с чем не сравнимые моменты, полные пафоса и смутного чувства жизни; главными, пьянящими словами этого времени были слова: «Ну, наконец-то!» Массы, пожалуй, ис­пытывали и страх, но в первую очередь у них было ощущение про­рыва к чему-то, что обещало «жизнь». Словами-лозунгами были «омоложение», «испытание в деле», «очистительная купель», «ле­чение, освобождающее организм от нечистот». В первый год войну вели армии, состоявшие исключительно из добровольцев, никого не нужно было заставлять идти на фронт. Катастрофа так и притягива­ла молодежь Вильгельма. Когда она наступила, люди узнали в ней себя и поняли, чего они ждали.

Нет ни малейшего повода полагать, что люди тех времен столь разительно отличались от нынешних. Только высокомерие застави­ло бы вообразить, что мы в экзистенциально-решающих вещах ока­зались бы умнее, чем те добровольцы из Лангемарка, которые с во­одушевлением тысячами шли под огонь пулеметов. Различие состо­ит только в том, что психические механизмы последующих поколений функционируют более скрыто. Поэтому поначалу наступает полная

растерянность, когда наблюдаешь, сколь неприкрыто, наивно и откро­венно протекали тогда все процес­сы. То, что постигли — как они полагали — воодушевленные вой­ной люди, было качественным раз­личием между тягостной неопре­деленностью и выбором, между гнетущей духотой и свежестью — одним словом, между неподлинной и подлинной — как им каза­лось — жизнью. Еще и после вой-

ны предфашистская литература нет-нет, да заводила речь о «борьбе как внутреннем переживании». В