Лишь бы не думать о том, что ожидает меня в ближайшем будущем.
На соседнем сиденье спит китайская школьница, которая возвращается домой в Гонконг. Она приближается к тому возрасту, когда некоторым девушкам выпадает счастье превратиться в прекрасных лебедей. Мо Мантервари в ее возрасте превратилась в утку с гусиной кожей. А сейчас я утка с морщинистой кожей. По видео показывают фильм про динозавров. Покрытое чешуйчатой броней бессловесное насилие. От воздуха, пропущенного через очиститель, пересохло в горле. Вот-вот разболится голова. Освещение как в склепе. Интерьер как в кабинете у стоматолога. Где же солнце? В какую сторону вращается планета? И в какую паршивую историю впуталась я?
Второй раз просыпаюсь от звука шагов: гладь сна покрылась рябью. Но я уже прекрасно осознаю, где нахожусь. Только давно ли я здесь? Пару минут? Пару часов? Шаги не из сна, а настоящие, четкие, размеренные. Кто-то бежит по гравию и знает, что имеет право бежать по нему. Чуть приподымаю занавеску: дождь моросит, а по дорожке к дому подбегает молодой мужчина.
Черт возьми! Мой сын — мужчина. В сердце укол гордости и грусти. Куртка нараспашку, темные джинсы, кроссовки. Непослушные, как у отца, волосы. Фейнман из загона задумчиво смотрит на него, пожевывая траву. Планк подпрыгивает.
— Мо! — кричит снизу Джон, — Лайам приехал!
Хлопает входная дверь. Лайам по-прежнему закрывает двери, как слоненок. Запахиваюсь в просторный халат Джона.
— Я спускаюсь! Эй, Джон!
— Да, Мо?
— С днем рожденья тебя, старый пират!
— Спасибо, Мо! Давно у меня не было такого славного дня рождения!
Хью открыл дверь и обнял меня, похрустывая китайским редисом.
— Мо! Добралась! Прости, что не смог встретить в аэропорту… Если бы Джон сообщил чуть раньше, я бы успел перестроить свой сегодняшний график.
— Привет, Хью! Не беда, я нашла тебя без проблем. Если не считать путаницы с этажами: я думала, что «четвертый этаж» означает «третий». Или наоборот, «третий» означает «четвертый». Но ничего, соседи подсказали.
— Гонконг никак не может до конца определиться. Тут в ходу и английская, и американская, и китайская нумерация. Даже я все время путаюсь. Входи, располагайся. Выпей чаю, прими ванну.
— Хью, даже не знаю, как благодарить тебя.
— Ерунда. Мы, кельты, должны быть заодно. Ты у меня первая в гостях, придется как-то устраиваться по ходу дела. Иди посмотри свою комнату. Боюсь, мало похоже на твое шале.
— Оно не мое, а моего бывшего хозяина.
— Ну да, ну да. Вот твои хоромы, Мо. Тесновато и бардак, но полностью в твоем распоряжении. Чужой сюда не проползет, если ЦРУ не держит в штате тараканов.
— Как показывает мой — небогатый, правда — опыт, они могут держать в штате кого угодно.
Комната была такая же тесная и бардачная, как те полсотни кабинетов, в которых мне доводилось работать на своем веку. Спасибо Хью, тут было все: и диван-кровать — хоть сейчас заваливайся, и стол, и стеллажи с таким количеством книг, которого наверняка хватит, чтобы похоронить меня при малейшем подземном толчке, и ваза с фламинговыми орхидеями.
— Туалет вон там. А если ты встанешь на унитаз и повернешь голову, то откроется потрясающий вид на коулунский порт.
Воздух был влажный, как в прачечной. Человеческий улей гудел со всех сторон, за стенами, под ногами и над головой. Здание на другой стороне улицы стояло так близко, что казалось — у наших окон общие стекла. Поезда стучали по рельсам, что-то тарахтело, что-то вздыхало, словно гигантский велосипедный насос с шумом качал воздух.
Вот тебе жизнь ученого, который руководствуется совестью.
— Все отлично, Хью! Можно воспользоваться твоим компьютером?
— Это твой компьютер! — Хью сделал ударение на слове «твой».
Огонь в очаге потрескивает и пляшет. Мы с Лайамом смотрим друг на друга, не находя слов. Босым ногам холодно на кафельном полу. Я столько мечтала об этой встрече, а теперь стою с идиотским видом, и все. Я помню уродца, каким Лайам был в детстве, я помню неуклюжего подростка с пушком над верхней губой, каким он был прошлым летом, и могу представить себе оболтуса, каким он будет лет через десять- двадцать. Он по-дублински загорел, волосы уложены гелем, в ухе серьга, челюсть стала квадратнее.
— Мам! — говорит он басом.
— Лайам! — говорю я в унисон, срываясь на фальцет.
— Господи, родные вы мои, — шепчет Джон.
И сразу все становится на свои места: Лайам крепко-крепко обнимает меня, я прижимаю его к себе что есть мочи, а он еще сильнее, и так мы сжимаем друг друга, пока слезы не показываются на глазах. Нет, совсем не поэтому у меня на глазах слезы.
— Прогульщик! Ты ведь должен быть в универе. Кто тебе позволил так вымахать, пользуясь моим отсутствием?
— А кто тебе, ма, позволил играть в Джеймса Бонда, пользуясь моим отсутствием? И кто подбил тебе глаз?
Я смотрю на Джона из-за плеча Лайама.
— Ты прав, малыш, я заигралась. Глаз мне подбил рыцарь в сияющих доспехах. Я простила его. Потому что он спас мне жизнь — вытолкнул из-под колес.
— Заигралась! Она называет это «заигралась», слышишь, па?
Дурачась, я делаю Лайаму подсечку.
— Может, и мне причитается одно-два объятия? — подмигивает Джон.
— Заткнись, Каллин! — смеюсь я. — Ты всего-навсего отец, бесправное существо!
— Тогда пойду утоплюсь с горя! Останетесь вдвоем — пожалеете.
— С днем рождения, па! Прости, что не смог приехать вчера. Я был у Кевина в Балтиморе.
— Обругай свою мамочку. Она позвонила из Лондона только вчера утром.
— С ней опасно иметь дело. Она меня задушит.
— Потерпи, сынок, прорвемся.
Я выпускаю Лайама.
— Снимай пальто и садись к огню. А то ты весь холодный и влажный от тумана. И ноги в твоих жутких кроссовках наверняка промокли. Расскажи мне про университет. Деканом у вас по-прежнему Найфер Макмахон? Какую тему ты выбрал для первой курсовой?
— Ты что, ма, о чем мне рассказывать? Я тебя не видел полгода, только слушал твой голос на пленке. Это ты рассказывай, где была! Правда, па?
— Джон Каллин, ты научил нашего сына отвечать на вопросы старших или нет?
— Потерпи, Мо, прорвемся. А я всего лишь отец, бесправное существо. Пойдемте пить чай.
Лайам отдувается:
— С удовольствием!
Планк в восторге кружит вокруг нас.
За первую неделю пребывания в Гонконге я успела сделать крайне мало. Я все время терялась и путалась в подземных, надземных и наземных проходах, переходах и переездах. Казалось, четверть населения земного шара очутилась на территории в несколько квадратных миль. Хью абсолютно прав. Обнаружить меня в этом муравейнике невозможно, если только я не буду выходить в компьютерные сети. Но после швейцарской истории меня не покидает ощущение, что я потерпела аварию на чужой планете, где неприкосновенность и права личности возможны скорее как счастливое стечение обстоятельств, чем как норма.
