— Брось, Юрий Михайлович! Я все беру на себя. И не трясись ты так, честное слово!
— Что ж ты сделал, а?! — плачущим голосом вскрикивает он и подходит ко мне вплотную. — Дежурство мое — такчто давай-ка всё вернем на свои места. Я не собираюсь расхлебывать…
— Да не будешь ты ничего расхлебывать, не волнуйся!
— Как же! В конце концов, ты мог сводить с ней счеты не в мое дежурство!
— Какие счеты? Ты что, Юрка?
— У тебя свои дни, свои дни дежурства, пожалуйста! Сколько угодно! А мне это всё не нужно! Не нужно, понимаешь? Я хочу жить без нервотрепок и имею на это право. Так что давай… переводи их на прежние места.
— Нет, ты вдумайся, о чем ты говоришь? Из-за чего сыр-бор?
— Тем более. А то я сейчас сам этим займусь. Вот увидишь!
— Сомневаюсь, чтобы ты… Ну что ж. Коли охота вот так терять себя… А впрочем, я тебе этого сделать не дам.
— Тогда я прошу тебя… по-человечески.
— И не подумаю. А ты вот что, езжай-ка, брат, до дому — и давай считать, что тебя не было. Ты же, черт возьми, врач — не хуже меня знаешь, что к чему и зачем я это сделал.
— Да! Знаю! Но ты все равно не имел права хозяйничать за моей спиной. Это, знаешь ли, легко быть принципиальным, когда… Так что давай…
— Нет, Юрий Михайлович. Не пойдет. И пожалуйста, не кричи на меня.
— Я не кричу, — сбавляет он тон. — Я тебя просто… прошу.
— Ну да, я не подумал, подвел тебя. Верно. Но, в конце концов, врачи мы или не врачи?! О чём мы говорим?
— А я тебе скажу о чём. Тебе, может, плевать, где работать, дорогой Александр Павлович, а мне не плевать. Мне здесь хорошо. Да, хорошо! И я этим дорожу.
— Слушай, Юрка, ты помнишь, как мы жили здесь раньше… ну лет пять назад? До ее, так сказать, появления? Ты вспомни. Мы ведь все были другие. Как весело мы жили, какая была радость каждое утро вот в этой комнате. Или не так?
— И что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, как нас всех скрутила эта Ольга Ивановна! Чего ж мы все стоим? Помнишь, вот тут стоял аквариум, и после операций мы смотрели на рыбок. Пили кофе и смотрели на рыбок. Вот тогда все и началось — с аквариума, помнишь? А еще — помнишь? — мы с тобой были друзьями. Какая ж тогда цена всему? Ты вдумайся, что вообще произошло? Мы не были все чужими людьми. Или мне это казалось?
— Это беллетристика. Как идет жизнь, так и идет.
— Ну да. И все действительное разумно.
— Именно так.
— И тебе не больно, что вот мы, два друга, два товарища, коллеги… говорим как враги и — из-за чего?! Из-за кого?!
— Знаешь, мои эмоции — моя проблема. Я не собираюсь их вытаскивать на всеобщее обозрение.
— Это мудро.
— Уж как есть.
— Слушай, Юрка, давай попросту — люди мы или не люди?
— Не люблю пустых слов! И ежели хочешь знать, твоей, Александр Павлович, принципиальности цена — грош! Ну — смелость показал! Тишком. За чужой спиной. Браво!
— Вот ты как говоришь.
— Ага. Вообще, наверно, очень приятно чувствовать себя смелым. Особенно вот таким… как ты.
— Это логично. Логично, — говорю я и с долгой грустью гляжу на него. — Что ж, спасибо. Я вижу, ты все-таки понял. Знаешь… поезжай домой и будь спокоен: тебя всё это все не затронет. — И вспоминаю веское салтыковское слово: — Гарантирую.
И снова раздается звонок.
Снимаю трубку и слышу характерное покашливание нашего главного.
— Александр Павлович, вы?
— Здравствуйте, Георгий Иванович.
— Ну всё… закрутилась машинка!.. — вскакивает и начинает ходить по ковру Юрий Михайлович.
— Слушайте, Александр Павлович, что у вас там с Ольгой Ивановной получилось, в двух словах?
И я докладываю ему, что да как.
Он слушает, покашливая. Я договариваю, и он, помолчав немного, говорит:
— Та-ак. Значит, скандал в благородном семействе. Ну почему бы вам не позвонить мне, не согласовать. Как думаете, нужны мне эти свары? Что теперь делать, и не знаю.
— Я понимаю, Георгий Иванович.
— Так что ж с того, что понимаете. Понимаете, конечно.
— Просто мне казалось, что если во время дежурства мне доверено в случае надобности экстренно оперировать, то уж вопрос размещения больных…
— Слушайте, Александр Павлович, разве в этом дело!
Я и сам прекрасно знаю, что не в этом.
— Значит, Кирюхина — в третий бокс, так?
— Да.
— Ох-ох-ох, ну ладно, додежуривайте и больше чтоб никакой самодеятельности. Мне уж тут все семейство этого Салтыкова с челобитными прозвонилось. Ну, всё, трудитесь.
И гудки в телефонной мембране.
— Ну? — смотрит на меня Юрий Михайлович. — И чего?..
— Да ничего.
— А раз так, тогда вот что: разбирайся тут сам.
— Конечно, конечно. Я же сказал.
— А я поехал. За Шаврову спасибо еще раз.
Снова звонит телефон. Я со злостью срываю трубку и хрипло кричу:
— Да!
— Сашенька, это ты?
Далекий и нереальный голос мамы.
— Сыночек, у тебя все хорошо? Мне что-то стало очень неспокойно за тебя, ты прости, что я звоню.
— Да ну что ты, мама, все у меня хорошо.
— Правда?
— Ну конечно.
Юрий Михайлович сбрасывает халат, прячет его в плоский черный чемоданчик и — заминка с рукопожатием. Дурацкая заминка, за которой конец всему, что было между нами прежде. По руки всегда можно чем-нибудь занять. И вот они заняты, и на прощание — лишь вежливые кивки.
— Саша, ты слышишь меня? — Да-да, мама, я слушаю.
— Ну вот. Я и подумала: ну что я поеду к Зине, правда… ехать далеко и потом… Я не мешаю тебе?
— Говори, говори, у меня сейчас есть время.
— Да. Так я ей позвонила и…
Юрий Михайлович в синей канадской куртке с веселыми полосками и кленовым листом на рукаве идет по больничному двору. Он стройный и крепкий — таких должны любить женщины, в нем есть вот этот самый мужской шарм: плотные широкие плечи, длинные ноги. Я вижу в окно, как он подходит к свой любимой синей «тележке», отпирает дверь, садится, заводит мотор и уезжает.
И мне не больно, не горько, а пустовато. Словно я не знал всего этого раньше и узнал только сейчас.
— Ты слышишь меня, Саша?
— Да, да. — Я плотней прижимаю трубку к уху, ощущая, как приходят ко мне по проводам эти волны
