помогает, постукивает.
— Фу ты, — шумно выдыхает уролог. — Это ж надо!
Маша, разгоряченная, вспотевшая, со сбитой марлевой косынкой на голове, с гордостью поднимает «утку» — показывает нам — и строевым шагом идет выливать. Потом она возвращается, нахмуренная и как бы не имеющая к происшедшему никакого отношения.
Жаркину сразу заметно легче, отошла острая боль — он дышит полно, сильно.
А Маша, потоптавшись еще немного, покашляв, уходит с выражением гордости и легкого презрения на лице.
— Во дела… — растерянно повторяет уролог. — Это ж надо!
— Может, посидим немножко, кофейку выпьем, — предлагаю я.
— Нет-нет, — смущенно отказывается парень, — бежать надо к своим, я ведь тоже дежурный.
— Спасибо тебе, — говорю я ему. — И вам, — киваю сестре.
— Да не за что, — обычные, не нужные никому слова.
— Да это уж нам видней. — Я крепко жму его мясистую лапу, и мы с Юрием Михайловичем идем к себе в ординаторскую.
— А ты молодчина, что приехал, — говорю я, когда мы шагаем по коридору.
— Зашиваешься, небось?
— Да не особо. Вот только это… Но Маша, а! Ты скажи!
— Хоть в реферативный журнал сообщение давай.
Мы чуть пристыжеппо смеемся. Юрий Михайлович задерживается на посту, берет свои «истории». Наташа раскладывает таблетки по назначениям.
— Ну так что ж, Александр Павлович, спасибо тебе. Спасибо — безмерное! Выручил! Я, пожалуй, теперь уж сам додежурю. Езжай, отдыхай.
А я смотрю на Наташу, и в это мгновение ее пальцы внезапно замирают на пробке стеклянной трубки левомицетина, сжимают ее крепче и тотчас снова принимаются вытаскивать эту пробку. И Юрий Михайлович что-то чувствует, что-то неясное…
Но тут на посту взрывается звонком серый телефон. Я беру трубку.
— Дежурный глазного слушает.
— Кто это говорит?! — четкий, стальной голос Широковой.
— Николаев.
— Что вы делаете в отделении?
— Ну, по-первых, здравствуйте, Ольга Ивановна.
— Извольте отвечать на мой вопрос!
— В подобном тоне, уважаемая Ольга Ивановна, я говорить не собираюсь И потрудитесь, пожалуйста, перезвонить в ординаторскую. Юрий Михайлович делает большие глаза. Широкова еще что-то кричит в трубке, но я опускаю палец на рычаг.
— Ба, ба, Николаев, что с тобой? — Юрий Михайлович смотрит потрясенно.
— Пошли! — Я беру его под руку и увожу в ординаторскую.
Мы не успеваем еще дойти до дверей, а за ними уже слышны пронзительные звонки. Я вдыхаю поглубже и снова снимаю трубку. Мне почти весело, словно взяли и поставили мою пьесу. И вот играют.
— Слушаю!
— Уважаемый Александр Павлович! — ядовито цедит она, и я отчетливо вижу голубые ледяные искры за ее большими круглыми очками. — Все же соблаговолите объяснить мне, что вы делаете в отделении и где доктор Ольшевский?
— Доктор Ольшевский попросил меня заменить его.
— На каком основании?! Для кого существует график дежурств?
— Юрий Михайлович не мог быть в первой половине дня по семейным обстоятельствам.
— Ну хорошо. С ним будет особый разговор. А теперь извольте…
— Нет, уважаемая Ольга Ивановна, не изволю. Субординация субординацией, но в таком тоне, повторяю, я с собой говорить никому не дам.
Она на миг теряет дар речи — чего-чего, а такого, да еще от меня, она никак не ожидала. Юрий Михайлович сидит рядом ни жив ни мертв.
— Прекрасно! Ну так вот, вы это все хорошенько запомните. Александр Павлович. И не сетуйте после! На каком основании вы оскорбили моего больного? Как вы посмели его беспокоить?!
Но теперь, когда жив и будет жить Жаркин, все эти слова мне бесконечно смешны.
— Алло! Вы слышите меня, доктор Николаев?!
— Да-да. Я вас внимательно слушаю, Ольга Ивановна.
— Так вот. Извольте, повторяю, из-воль-те немедленно вернуть Бориса Борисовича на прежнее место.
— Да нет, Ольга Ивановна, не будет этого.
— Это, интересно, почему же?
— В боксе Кирюхин. Ему предстоит цирклиаж. И вы это знаете.
— Да вы знаете, кто такой Борис Борисович?! Да вам, если хотите знать, надо перед ним по стойке «смирно» стоять!
— Вы ошибаетесь, Ольга Ивановна. Я капитан медицинской службы в запасе. И по стойке «смирно» буду стоять только перед своим воинским начальством. Согласно уставу. А больше ни перед кем. И никогда.
— Не думайте, что я шучу, Николаев. Вы о-о чень рискуете, друг мой! Выполняйте распоряжение!
— Я уже сказал вам. Я буду исходить только — и только! — из медицинских показаний.
— Вы ответите за это!
— Возможно. Но в понедельник я поставлю вопрос на конференции о том, по какому праву вы создаете привилегии для своих больных и почему у вас практически выздоровевший человек занимает больничную койку. Я же смотрел его, Ольга Ивановна. А если будет нужно, подам докладную на имя директора клиники
— О-о, сколько угодно! — говорит она уже весело, она уже получает это свое кошачье наслаждение от игры с мышью. Но я не мышь, я русский врач, я сделал тысячи глазных операций, и не этой особе играть со мной в свои игры.
— Я отстраняю вас от дежурства!
— Нет, — говорю я твердо, — уж, простите, доработаю!
— Где Ольшевский?!
— Он здесь. Дать его вам? Всего доброго.
Юрий Михайлович с опаской берет трубку.
— Здравствуйте, Ольга Ивановна… да, это я. Да… да… Да, понимаете — так получилось сегодня. Что-что? То есть как? Он мне ничего не сказал! Ну, конечно, вы сами понимаете, что если бы я… Нет-нет… Но, послушайте, при чем здесь я? Нет, Ольга Ивановна, нет. Разумеется, двух мнений тут быть не может. Обязательно. Всё будет сделано… Не беспокойтесь.
Он со сдерживаемой яростью бросает трубку и поворачивается ко мне взбешенное лицо — губы его дрожат.
— Ну, сударь, удружили вы мне! Ну, спасибо тебе! Ты что вообще думаешь-то?! О черт! О черт! — Он ходит по ковру ординаторской, сжав кулаки. — Ох, если б я знал! Ну кто, кто тебя просил? Жалкое, расстроенное, несчастное лицо.
— Успокойся, прошу. — Беру его за руку, но он выдергивает ее, похожий на обиженного мальчика. — Что она тебе сказала?
— Это низко с твоей стороны! — быстрым шепотом выговаривает он, — Низко, да! Я тебя не для того просил. А обо мне ты подумал? Теперь всё, всё на мою голову! Да ты знаешь, кто этот Салтыков?!
— Догадываюсь… Да какая нам с тобой разница?
— Только не надо строить из себя простачка! Ты мне всё, всё испортил! Ах черт, если бы я знал!
