— Я уже смотрел её сейчас. Да. Стоял, стоял за этими… опорами шаровыми… — и не выдержал. Плюнул и приехал. Вот и все. Я даже не знаю как тебя… Спасибо, Саша! — И он крепко сжимает мое плечо.
— Да что я? Что с ним вот делать? Может, чего придумаешь, свежая голова?
— По Фрейеру пробовали?
— Мы всё пробовали.
Дверь холла приотворяется, и просовывается голова нашей Маши.
— Доктор, — заговорщицки шепчет она. — Э-э… Доктор! К телефону вас.
— Кого? — спрашиваю я.
— А я почем знаю — кто из вас дежурный?
Мы переглядываемся с Юрием Михайловичем.
— Слушайте, Маша, — говорю я тихо. — Кого просят и кто звонит?
— Вас, вас, Сан Палыч, — громко шепчет она мне в ухо и, сложив пальцы колечками, делает себе «очки». — Сама-а!
Я догадываюсь, но все же спрашиваю:
— Ольга Ивановна, что ли? Пусть сестры скажут, что я занят.
— Есссь! — козыряет Маша и пригибается ко мне, часто шепчет: — Да ведь как требует-то, Сан Палыч! Растуды твою! — немедля подай ей Николаева!
— Ах, скажите ей что хотите!
— Есссь… А чего это вы тут мучаетесь-то? Невеселые какие!
— Ладно, спасибо вам, Маша. Идите, пожалуйста.
Уролог смотрит на нас с удивлением.
— Чего это вы? — невозмутимо поднимает бровь Маша. — Мочу, что ль, никак не возьмете?
— Маша, я прошу вас, — говорю я строго, но она уже не слышит меня. она подходит ближе к старику, смотрит на разложенный инструментарий.
— Не идет, ага? — Лицо ее делается строгим, теряет обычное грозно-плутовское выражение. — Дед! — кричит она старику. — Эй, слышь, деда!
— Чего? — еле слышно отзывается Жаркин.
— Потерпи, щас мы тебе поможем, — бормочет Маша.
— Маша, давайте-ка отсюда, — грубовато-любезно говорит Юрий Михайлович. — Ступайте, Маша, не мешайте.
— А я чем мешаю? Вы ж стоите, и всё. Я не мешаю. Я ему щяс сделаю всё.
— Да что вы сделаете? — раздраженно говорит уролог. — Вы что, врач, что ли?
— Ладно, правда, Маша, спасибо, — говорю я. — Вы же не знаете…
— Эт-то почему эт-то я не знаю? — Она гневно раздувает ноздри. — Да я, может, всю войну в госпиталях только это и делала, откуда ты знаешь? И трубок мне энтих не надо ваших. Я без трубок. Чего тыкать-то трубками?!
— Слушай, — быстро говорит Юрий Михайлович. — Что тут у нас происходит, вообще? Три хирурга и…
— Нет-т! — поднимает палец Маша. — Вы, доктор, не правы. Я чего не знаю, не возьмусь! Я всю войну…
— Да тише, вы! — шикает сестра урологического.
— Ты уж молчи! — машет на нее Мария Прошина. — Сопли подбери! Я ж в урологии, может, двенадцать лет дерьмо носила и это вот делала, — она показывает на старика, — без трубок ваших.
— Бред какой-то! — отходит в сторону Юрий Михайлович. — Гнать ее отсюда на все четыре…
— Как без трубок? — вдруг спрашивает уролог. — Вы же понимаете, у него там…
— Опухоль! — истово кивает Маша. — Понятно. Она и не пускает. Шишка-то — во… и не пускает. И на фронте так бывало, когда в живот попадание, часто…
— Ладно, — говорю я, — попробуйте.
— Ну, знаете ли! — возмущенно восклицает Юрий Михайлович. — Я этого вообще видеть не желаю. Ты что, Александр Павлович, в своем уме?
— Хорошо. Что ты предлагаешь? — быстро говорю я. — На, бери катетер, спусти ему мочу — давай!
— Но, Саша, помилуй, это дико!
— Дико. Согласен.
— Пусть делает, — кивает уролог.
— Ну, товарищи, дожили! — сквозь зубы говорит Юрий Михайлович и направляется к дверям. Но он не уходит. Он возвращается.
А Маша подходит к старику и становится на колени. Ее корявые руки касаются его сожженного годами живота, ее лицо меняется и делается сосредоточенно-угрюмым. Какое-то новое, совершенно незнакомое выражение появляется на этом испитом морщинистом лице, она словно прислушивается к чему-то, доступному только ей.
Я безотчетно отмечаю незнакомую верную сноровку ее рук, неслучайность каждого касания — она точно идет по рефлекторным точкам. Мы все молчим, глядя на ее работу. А она и не видит нас, она нахмурена, углублена в свое.
— Деда! — окликает старика Маша. — Слышишь меня, нет?
— Чего? — тихо отзывается Жаркий.
— Александр Павлович! — снова сестра в дверях. — Вас к телефону.
Я только машу рукой:
— Закрой, не мешай!
— Деда! А ну-ка покашляй! — приказывает Маша. — А ну-ка кхе-кхе! Кашляй, говорю! Кхе-кхе!
Старик не отзывается.
— Фу… шаманство какое-то, — бормочет Юрий Михайлович, но и он, как и мы, жадно следит за каждым движением санитарки.
Руки Маши, привычные к мокрым клеенкам, «уткам» и суднам, сейчас эти руки живут новой, невиданной жизнью, какой-то извечной, бессмертной простотой — они тормошат старую намученную плоть, будоражат в ней токи, воскрешают в ней уснувшие импульсы. Эти руки, большие, искореженные работой, полны тайной силы, они делают и делают ведомое им с материнской неутомимой настойчивостью: от точки к точке, от пупка вниз, по бокам живота и к паху, по бедру вниз и назад. Легкие ответные сокращения бегут по телу Жаркина.
— Кашляй! — хрипло кричит Маша. — Ну!
— Кхе! — слабо кашляет он.
— Шибче! — кричит Маша. — Кхе-кхе! Шибче, давай! С дыхом! Кхе-е!
— Кха! — послушно кашляет сильней Жаркий.
— У него ж кровь пойдет из культи! — хватает меня за руку Юрий Михайлович. — Ты что?!
Я мотаю головой: «Только молчи, не мешай». И он смолкает. И он смотрит на Машины руки. Нас всех захватывает это страстное ее упорство, нас уже всех куда-то несет этой ее дикой первозданной волей.
— Кхе! — кричит Маша.
— Кха! — громко басом повторяет Жарким, кашляя всей грудью, с наддачей, и в тот же миг Маша пристукивает по его животу ребром ладони — неким особым, сложным резким движением: несильно, но точно.
— Кашляй! — свирепо кричит она и снова пристукивает. — Кашляй, деда! Ну! Ну, вот так. — Маша резко оборачивается к сестре. — «Утку» давай!
Сестра лихорадочно подает это стеклянное изобретение для людских надобностей. Маша хватает и тем же верным, простым и бессмертным материнским движением прилаживает эту штуковину к старческому телу.
— Кашляй!
И вдруг — отдачей на легкий удар по животу — разжимаются створы тела и с кашлем из старика льется вялой прерывистой струйкой темно-бурая мутная жидкость… «Утка» потихоньку наполняется. Маша
