Китана. Да, Китана… Узнаешь ли ты нас, принцесса Эдении.
(нет! Не хочу узнавать, потому что я забыла и так-надо, и…)
Тебе — да. Но мы — вглядись в лица.
Лю рыболовным крючком, плацентой, спаявшей его и Китану, воспринял страх девушки.
Она вгляделась.
Было кладбище. Живое Кладбище — истинная суть Живого Леса. Ты можешь убивать и считать себя правой, но капли крови прорастают на каменистой почве, пробиваются сквозь мощь застарелых великанов, и плоды их — костянисты. Помнишь ли ты нас, твоих подданых, о принцесса Эдении?
— Да… да помню, — спазматически вытолкала она. — Но вы — вы были обречены!
Деревья загудели. И глазницы их подернулись желтизной — эденийски-янтарной… светлой, как у первого, принесенного в жертву Рву.
Принцесса, повелительница… ты скормила нас чародейской бездне, ты распорядилась нами, ты посеяла нас, решишься ли теперь выйти на жатву, а удобрения — ненависть, хлеб горчит. Но съешь. А потом — мы тебя.
Таков закон. Таков цикл.
Китана закричала. Ее крик заполонил Живой Лес, сделался единственным значимым пунктом бытия. Ее страх — бредовый, ирреальный, точно перед монстрами из-под кровати, точно печать Каина — обрушился на Лю Кэнга камнепадом. Он бился в нем небом ужаса, словно мертвецы клацали снесенными челюстями у вен Китаны, и он руководил ими…
Он — Лю был Рептилией и призраками эденийцев.
Он уничтожал Китану.
(Спасти ее!)
Не сумеет. Что он — смертный — жалкий и беспомощный, опутанный, как глупая муха. Чемпион, да… но легко вызвать на бой — пусть и всемогущего некроманта, а что делать, если — ловушка, если тьма и ничего, кроме тесноты, боли и предсмертия?..
Тьма…
— Мы безумны, Китана. Не-Мир безумен, Китана. Ты — с нами, Китана…
Тьма… — твердили эденийцы.
Лю извивался, хотя заостренная скорлупа-кора рвала его кожу, и она свисала широкими эластичными полосками. Кровь смачивала ветви-лапы, и они сладострастно подрагивали, хищно впитывая животворную жидкость в вакуоли. Ребра Лю хрустели под искаженными 'объятиями', но крик Китаны — он обращал в затерянную галактику какую-либо боль, он переполнял Лю мукой и надломом…
— Тьма, тьма, тьма! — как заведенный повторял он.
Вот руки — они сгнили, они бурые, как прошлогодние листья, принцесса. И еще — сгоревшие, паром ставшие — Ров переварил нас, но души вечны, а трупы — памятливы, и вот ты — наша…
Наша!
(Тьма…)
— Свет! — захлебнулся Лю словом-Стихией, словом-сущностью. Ему чудилось, что кровь хлынула изо рта…
(питая Деревья?)
(Нет!..)
— Свет! Свет! — повторял он, а из кончиков ногтей выдирались стилеты-лучи, и они протягивались — ровные, гордые, будто сам Рэйден одарил своей Силой Чемпиона…
(да! Чемпиона! Я — Свет, и я сильнее тебя, отравленная болотная Тьма!)
Эденийские рожи скорчились, скособочились. Они тлеют, понял Лю Кэнг, тлеют, как сухая древесина в камине! Он засмеялся, а шипы — столь схожие с теми, что проткнули Шэнг-Цунга во время первой победы Лю, только иззолота-алые, выкристаллизованный Свет, фотонами вспарывали чудовищные тела целой толпы врагов — загробных линчевателей.
В ушах Лю звенел бронзовый гонг. Громадный, призывный, он повелевал сражаться — и Лю подчинялся ему. Он верил, что это Рэйден, игнорируя запрет Древних Богов, спасает его… но главное — Лю спасал Китану!
Что может быть драгоценней? Даже победа над Шао Канном и освобождение Земли — не равноценная награда…
Широкие пласты Света врезались веселыми, бесшабашными солнечными зайчиками в извечный мрак Живого Леса. Деревья гортанно выли, но серебристые колокольчики освобожденных душ вторили гонгу Рэйдена.
Экзорсист. Я — экзорсист, подумал Лю.
Да свершится.
Хватка паутинной толщи ветвей ослабла, но еще корябалась, цеплюче, подобно глубинному монстру. Сучья занозили тело Лю, тонкие кроваые ручейки присоединялись к его Свету… но и они прекрасны, ибо Чемпион Лю Кэнг — эссенция Стихии, полубог…
Не рыцарь Света — но сам Свет.
Обугленная кора отваливалась с Деревьев огромными шматами, похожими на хлопья сажи. Теперь жуткие растительные твари бились в агонии, и они — рожденные в грязной ночи, порождения сумасшествия, склепы душ — ничего не могли противопоставить истинной Силе…
(я — люблю — тебя — Лю!)
Вероятно, этот возглас Китаны существовал исключительно в его воображении, в той лучшей реальности, что он воссоздал из крови и Стихии, но его радость достигла апогея…
Финальным аккордом их победы.
Живой Лес крушился бесполезными обломками, буреломом. Но им ничего не угрожало — даже очередная царапинка.
— Мы свободны, Лю?..
— Да, Китана. Да.
Избранных Земли втянул великий всемогущий Восход…
Этой ночью Саб-Зиро проснулся первым.
Строго говоря, в Не-Мире — включая Зону Сарины — не было дней и ночей в земном их значении, просто мрачная, полыхающая изчерна-алая навь спускалась и поднималась антонимом солнца или луны. Но он научился различать временные отрезки. Сейчас был предрассветный миг — его любимый, самый прохладный, самый…
Одинокий.
Да, на Земле — одиночество было его сокровищем, едва ли не дубликатом Стихии. Брат научил ценить одиночество… но позже, в Сан-Франциско, а в особенности после смерти друзей, он перестал считать так.
Одиночество — это корона. Стальная. Не каждому под силу ее носить, а еще она способна обратить в
(Они)
Лорда Зла. Как в сказках.
…А теперь он жил с Сариной. Он был ее любовником, он Охотился вместе с ней, почти как в Лин- Куэевской жизни… разве, жертвами были странные создания, а не люди.
Саб-Зиро неслышно покинул пещеру. Сел на пепел, зачем-то всматриваясь в небеса. Точно ища что- то…
(что — звезды? В Не-Мире нет их…)
Верно. Зато есть Сарина. Эквивалент. Пока он не жалел.
(и почему — жалеть? Я никогда прежде не любил… и меня по-настоящему не любили… почему я не имею право на счастье?)
Счастье — в аду?
Саб-Зиро набрал горстью гальки. Розоватый гранит покрылся синим инеем, потом образовал неуклюжую фигуру девушки. Саб-Зиро сломал ее. Он давно пытался изваять Сарину, запечатлеть ее
