2.25
Зрители на трибунах внезапно затихли.
— Это как же так? — удивился Виктор. Все по-прежнему подскакивали на сиденьях, махали руками и разевали рты, но рев стадиона сделался приглушенным, как шум машин на отдаленном шоссе.
— Теперь лучше, — сказал Самсон, больше не напрягая голоса. — На чем я остановился? — Он рассказал Жюстине, Виктору и коту Мэрфи, как в начале их с Элинор совместной жизни, когда власть, слава, разрешение на ребенка и прочие блага изливались на них щедрым потоком, у него взял анализ дефектный слизняк. О подозрениях на предмет того, что его арест должен был послужить уроком для Элинор, Самсон умолчал.
Воли, естественно, слышали об Элинор Старк. Как не слышать? Ее мифический образ мелькал во всех новостях. Но то, что такая женщина была замужем за костлявым оборванцем, который сидел между ними, в их воображении как-то не очень укладывалось. А когда Самсон поведал, что Элинор погибла утром этого самого дня, Жюстина не удержалась от восклицания:
— Ну прямо как в сериале, мар Харджер!
Это заставило Самсона сделать паузу и посмотреть на свою жизнь сквозь мелодраматический фильтр.
— Думаю, вы правы, мар Воль. Так на чем я остановился?
Усадьбу Элинор я покинул в хорошей физической форме. Со скидкой, конечно, на то, что меня прожгли насквозь без всякой вины, что от меня несло страшной вонью, что никто не мог находиться со мной в одной комнате, а прохожие на улице шарахались и оскорбляли меня. Все это, однако, уравновешивалось хорошим состоянием моего здоровья. Перед прижиганием я сделал для своего организма все, что только можно купить за деньги. Реально мне было 140 лет, но современные методы творят чудеса. Я в шестой раз отрастил зубы, на моих нейронах сменили чехлы, дыхательную и кровеносную системы отполировали до блеска. Я выглядел как здоровый тридцатипятилетний мужчина. Мне повезло — ведь обожженным услуги современной медицины уже недоступны, и с этих пор мне предстояло всегда и неизменно спускаться под гору.
В финансовом отношении все тоже было прекрасно. Мое собственное громадное состояние находилось под судебным арестом (в момент прижигания я официально был признан мертвым, и это осложнило мои дела на несколько лет), но Элинор временно предоставила мне свое, еще громаднее моего.
Психически я тоже был настроен весьма позитивно. Прижигание сильно испугало меня, и несколько месяцев я зализывал раны, сидя в подвале загородного дома. Но я пережил это и почувствовал, что снова готов к приключениям, которым давно уже вверил свою судьбу. Я рассчитывал на тридцать — сорок лет жизни (если не произойдет случайного самовозгорания), никем и ничем не был связан, имел неисчерпаемый банковский счет и новенького слугу Попрыгунчика.
Я путешествовал. Посетил места, которые пропустил во время прежних моих скитаний: Китай, Африку, Миссисипи, Малайзию. Расходов я не жалел, но от одиночества меня это не спасало. Щедрые чаевые обеспечивали мне обед в ресторане, но не могли убедить других посетителей сидеть спокойно, пока я ем. В большинстве случаев официанты и повара обслуживали меня одного.
То же относилось к театрам, казино, клубам, концертным залам, барам, кегельбанам, бильярдным — можете сами продолжить. Я был единственным туристом на катере, единственным белым на восточном базаре, единственным пассажиром в автобусе. Странствия такого типа быстро наскучили мне. Я вернулся в Чикаго, снял квартиру на 300-м этаже башни Кэсс, заново отделал ее и объявил, что принимаю по четвергам. Разослал тысячи приглашений, но за три недели меня посетили лишь несколько десятков гостей.
Не желая признать свое поражение, я взял на работу пиарщицу. Она посоветовала радикальные меры — весьма дорогие. Я сказал ей, что деньги не проблема, и она поймала меня на слове. Каждую неделю у меня дома устраивались банкеты. Знаменитые повара, музперформеры, актеры набирались со всего света. Известным личностям выплачивались тайные гонорары за позволение снять их для светской хроники. Каждый банкет был настоящим постановочным мероприятием.
Пиарщица, тем не менее, предупредила меня, что это способно привлечь разве что несколько сотен любопытных. Для полного успеха, по ее мнению, гостей вместе со мной должен был принимать кто- нибудь, пользующийся бешеной популярностью. Такую персону она нашла в лице бывшего президента СШСА, доброй старой Вирджинии Таксэйер. Звезда Вирджинии никогда не закатывалась. Ее любили тем больше, чем дальше отодвигалось время ее президентства. Стоила она дорого, но должна была себя окупить — так, во всяком случае, уверяла моя пиарщица.
Мне в моем собственном доме выделили амплуа циркового урода. В каждой комнате стояли вазы с фильтрами для носа, но необходимости в них почти не было, поскольку я мазался толстым слоем дезодорирующей мастики, носил ротовой и противогазовый барьеры. Запахи, которые я заглушить не мог, нейтрализовала воздухоочистительная система, настоящее произведение искусства. Конус отрицательного давления сопровождал меня из комнаты в комнату и потихоньку менял воздух вокруг меня.
При таком раскладе мы сразу добились успеха. Сливки общества, светила науки и политические тузы повалили ко мне валом. Все, кто хоть что-нибудь значил, расхаживали по моему салону, сидели у меня за столом и опустошали мой винный погреб. Пары совокуплялись в моих гостевых спальнях, заговорщики шептались на балконе, знаменитости демонстрировали себя во всех помещениях. А я — я расширял границы отвращения к самому себе.
В то время я, правда, не знал об этом. В то время меня все устраивало. Я устраивал эти банкеты семь лет, не пропуская ни одного четверга. Элинор я тоже звал, но она никогда не посещала мои приемы, а сам я не вылезал из дома. Мне и там всегда находилось какое-нибудь занятие.
Я не хочу сказать, что она вообще у меня не бывала. Элинор приходила на мой день рождения, на День Отца, по другим торжественным поводам. Каждый раз она брала с собой крошку Элли, которая висела у меня на шее и называла папочкой. Девочка уверяла, что гадкие затычки для носа ей не нужны, потому что она «привыкла» к моему запаху, да не так он и страшен, как все говорят.
Постепенно эти визиты сократились. Они то жили на Марсе, то занимались еще чем-нибудь. Я удивился, обнаружив, что легко переношу их отсутствие. В праздники мне их, конечно, недоставало, но в остальные дни я прекрасно обходился и так.
Но однажды произошло нечто, поломавшее весь мой налаженный распорядок. Как-то во вторник я перед сном захотел что-нибудь посмотреть. Попрыгунчик, мой слуга, просматривал миллионы сетевых программ и отбирал те, которыми я мог хоть ненадолго заинтересоваться до того, как усну. В ту ночь он показал мне отрывок из серии «Жизнь замечательных людей».
«Что за херня?» — сказал я. Попрыгунчик знал, что биографии, особенно так называемых замечательных людей, не вызывают у меня интереса. Но скоро я понял, почему он выбрал эту конкретную серию. Она посвящалась мне и называлась так: «На поверхности. Творчество Самсона Пола Харджера, 1951–2092. Ретроспектива».
Я был не столько польщен, сколько удивлен. Я давно уже перестал знакомиться с какой бы то ни было критикой своего творчества, но этот опус чем-то меня зацепил, как, вероятно, и Попрыгунчика. Не забудьте, это было первое фундаментальное исследование, вышедшее после моей мнимой гибели в застенках Внукора. Я чувствовал себя как Том Сойер на собственных похоронах и не мог устоять.
Не стану докучать вам, марен, дешевыми открытиями этой ретроспективы. Скажу только, что авторы умудрились откопать массу архивных видеопленок и фотографий времен моего детства, на которые я смотрел не без сердечной боли. Домашняя запись, где я был изображен с моей первой женой Джин Шолеро, относилась к концу двадцатого века, когда я только начинал завоевывать себе имя в живописи. Это далось мне особенно тяжело — о Джин я давно уж не вспоминал. Эти деятели, конечно, привели и кадры, заснятые в тот день 2092 года. Я наблюдал, как слизень пеленает меня на террасе кафе «Четыре угла» в Блумингтоне перед отправкой в Юту на деконструкцию.
