создания. Откуда же у ваших гологолли берется целый диапазон? Тут особая техника: делают миллионы срезов и нанизывают из них каскады эмоций. Актеры сериалов, с которых делают эти имиты, сидят в студийных кабинах и чувствуют по приказу, снова и снова. Я счастлив, мне грустно, я в экстазе, я несчастен — и при этом ведь еще в образе оставаться надо! Думаю, они стоят тех баснословных денег, которые зарабатывают.
Моя цель была намного скромнее. Из всех срезов, как вы догадываетесь, мне требовалось только чувство одиночества. Я хотел вжечь его в краску, в фетр. Хотел отразить все слои и оттенки своего собственного злосчастного опыта. Хотел вложить в портрет те животные муки, которые испытывал сам.
Задачу осложняло то, что я как обожженный не мог позволить себе глубокое автосканирование. Радиация сканеров или голографики расплавила бы мои предохранители, и я бы сгорел. Даже радиации этого карманного имитрона хватит, чтобы превратить меня в живую петарду (когда это, кстати, произойдет, вам нужно будет отодвинуться от меня подальше). Для портрета я использовал пассивный корковый считыватель — надевал на голову такую металлическую штуку с ультрачувствительными адаптерами мозговых волн. Для моделирования мыслящего мозга они непригодны, а вот эмоциональные состояния записывают прекрасно.
Я сидел за своим большим банкетным столом с дуршлагом на лысой башке и смотрел на портрет моей первой жены. Любовь к ней и ощущение своего одиночества переполняли меня. Когда бумажные клочки одиночества забивали сердце, вытесняя все остальное, я нажимал кнопку и переносил на полотно свою боль. Этот процесс иногда длился часами и оставлял меня выжатым на весь день.
Разделяла ли картина мои страдания? Приборы регистрировали в фетре эмоциональный приток, но мог ли я знать, соответствуют ли записанные чувства реальным? Не мог и поэтому повторял процедуру снова и снова.
Я почти не замечал, как проходят дни и недели. Вряд ли можно сказать, что работа освежала меня — я барахтался в мутных водах, таких глубоких, что в них ушли бы все шестьсот этажей башни Кэсс. В какой-то момент я затемнил свои внешние окна, искренне убежденный, что здание действительно погружается в трясину моих страданий. Я плакал, я был совершенно измотан. Ел слишком много или вообще не ел. Спал иногда по тридцать шесть часов кряду. Изобретал все возможное, чтобы отвлечься от банкетного зала и женщины, тайно страдающей там, но неизменно туда возвращался и напяливал на голову шлем, чтобы впрыснуть ей еще одну дозу своей любви. Я ненавидел себя, жалел себя, проклинал день, в который родился.
Уж этот мне творческий процесс… Нисколько по нему не скучаю.
Пару раз мне казалось, что портрет, пожалуй, готов. Я сомневался, что он выдержит еще хоть каплю эмоций, и открывал шампанское. Но назавтра меня посещало еще более интенсивное сознание одиночества, и я устраивал новый сеанс.
Людям вроде вас такой образ жизни может показаться не слишком здоровым и уравновешенным. Я сам не стал бы рекомендовать его широким кругам. На той глубине, где побывал я, большинство дилетантов расплющило бы в лепешку, но истинному художнику его искусство служит подводным колоколом.
И вот однажды, когда я сидел перед моей раненой Джин, Попрыгунчик доложил, что меня кто-то спрашивает. Не может быть, сказал я. Кто же отважится так глубоко нырнуть?
— Говорит, она ваша соседка снизу, — сказал Попрыгунчик.
Неужели и ниже меня кто-то есть?
— Что ей нужно? — спросил я.
— Спрашивает, не одолжите ли вы ей рыбу. Например, мерлана или треску, но подойдет и лосось, и тунец, все равно что, лишь бы ее выловили в глубокой соленой воде.
— А есть она у меня? Рыба? — Это был единственный вопрос, пришедший мне в голову.
Есть, сообщил Попрыгунчик. Больше трех тонн живой рыбы всех видов в стазис-хранилище. Осталось с банкетных времен.
Я снял шлем, потер лысину и сказал:
— Покажи ее мне.
Попрыгунчик передал мне картинку холла. Там стояла хорошо одетая женщина среднего роста, средних лет. В ее лице, вполне европейском, угадывалась какая-то восточная примесь. Эксцентричная, можно не сомневаться — зачем бы ей иначе при явном материальном достатке уходить за пятидесятилетний рубеж? И любопытная — кто бы иначе стал беспокоить соседа под таким неуклюжим предлогом?
— Вижу, в квартиру ее ты уже пустил, — сказал я.
— Да. А что, не нужно было? Я следовал Лейчестерскому кодексу современного этикета.
— Нет, не нужно было. Напомни, чтобы я посмотрел этот кодекс вместе с тобой. Здравствуйте, мар соседка, — сказал я женщине.
— Пост, — представилась она в камеру. — Мелина Пост. А вы — мар Харджер?
— Да. Мой слуга говорит, что вам нужна рыба?
— О да, мар Харджер. Чем скорее, тем лучше. Не одолжите ли? Я верну при первой возможности.
— Мой слуга говорит, у нас есть что-то в стазисе. Берите что хотите, хоть все. Он вас проводит в кладовую, покажет наши запасы и позаботится о доставке.
— Большое спасибо, мар Харджер. Не могу передать, как много это для меня значит.
— Пожалуйста, мар Пост. До свидания. — Я выключил изображение, надел шлем и вернулся к страданиям. Но присутствие посторонней в доме мешало мне. Я жил как тролль, не брился и не отшелушивал кожу. Хорошо хоть Попрыгунчик был любителем чистоты. Я предоставлял ему полную волю, лишь бы он не пускал своих уловителей в мою мастерскую.
— А, вот вы где, — раздался позади женский голос. Map Пост входила в банкетный зал собственной реальной персоной. — У вас очаровательный дом. — Она окинула взглядом пыльный зал, где за эти годы скопились тюбики из-под краски, высохшие палитры, сотни прислоненных к стенам полотен, бухты кабеля, техника всякого рода. Не считая Джин.
Я взвился со стула, точно пойманный на месте преступления, и накрыл портрет куском ткани, но она уже успела кое-что разглядеть.
— Но это же… — Она и теперь не сводила глаз с холста. — В этой картине есть что-то необычное, мар Харджер. Дайте, пожалуйста, взглянуть еще раз.
— Нет! — отрезал я, взбешенный ее назойливостью. — Она еще не готова для показа.
Мой тон немного ее пристыдил.
— Жаль. Я бы очень хотела на нее посмотреть, когда она будет готова.
— Приму это во внимание. — Меня тревожила мысль, что моя Джин когда-нибудь предстанет на всеобщее обозрение, хотя это с самого начала входило в мой замысел.
Под взглядом мар Пост я засмущался и снял шлем с головы. Мне вдруг почудилось, что я голый, но нет: как раз в этот день на мне был рабочий халат, и я с торжеством его подпоясал. Это напомнило ей о цели ее прихода.
— Надеюсь, я не очень вас беспокою, — (как же, не очень), — но время у меня ограничено, а ваш слуга не слишком-то расторопный. В противном случае я ни за что не стала бы к вам вторгаться.
«Ври больше», — подумал я.
Сейчас она выглядела не такой старой, скорее моей ровесницей, разве что кожа у нее сильно увяла. Ее платье хорошо подходило для званого вечера, вот только на мой она несколько запоздала. Она стала объяснять, зачем ей так спешно понадобилась рыба, но я не слушал. Она потерла свою руку, и оставшийся на коже розовый след особенно остро напомнил, что она здесь реально. Я уже и не помнил, когда находился в одной комнате с человеком из плоти и крови. Это потрясло меня до головокружения, и мне пришлось сесть.
Она уселась рядом без приглашения, продолжая, как птичка, щебетать о каких-то неизвестных мне людях и о товарах, доставленных не по адресу. Я даже и не пытался следить за сюжетом. Мне чудился запах ее духов — галлюцинация, разумеется. Обожженные теряют всякое обоняние. Потом я сообразил, что она сидит очень близко ко мне. Мастикой я не мазался, воздухообменник был выключен, но она и не думала зажимать себе нос.
