ногу, как та самая кошка на раскаленной крыше. И можно его понять. Он пригласил Дж. Чичестера Устрицу на разговор по душам в садовом сарае, и мысль о том, как констэбль на него внезапно прыгнет, естественно, была для него огорчительна. Невозможно вести конфиденциальные деловые переговоры, когда такое творится. Охваченный душевными терзаниями, дядя опять принялся повторять: «Что??? Что??? Что???», а Боко в ответ стал снова тыкать пальцем ему под ребра.
— Не волнуйтесь, мой дорогой Уорплесдон, — произнес Боко, постукивая, как дятел, — не беспокойтесь за Сыра. Он останется цел. По крайней мере, я так думаю. Конечно, человек может ошибаться. Но ведь он получает жалованье за то, что рискует. А, Флоренс! — добавил он, приветствуя хозяйскую дочь, которая явилась в этот момент среди нас в халате и папильотках.
Однако обычные безмятежность и уравновешенность ей на этот раз явно изменили. Она сердито осадила Боко:
— Никаких «А, Флоренс!». Что тут происходит? Что означают этот шум и суматоха? Меня разбудил чей-то крик.
— Мой, — уточнил Боко, и даже в ночной темноте было заметно, как он самодовольно ухмыляется. Я думаю, во всём Гемпшире не нашлось бы в ту ночь человека, который с таким же одобрением относился к себе, как Боко. Он твердо уверовал в то, что является всеми обожаемым народным героем, и даже не подозревал, что любимым чтением дяди Перси в данную минуту было бы его имя, начертанное на могильной плите. Грустная в общем получилась история.
— Очень жаль, — отрезала Флоренс. — Совершенно невозможно спать, когда люди орут и бегают по всему парку.
— Бегают? Да я грабителя изловил.
— Грабителя изловил?
— Совершенно верно. Здоровенного, беспощадного ночного громилу, и к тому же, возможно, вооруженного до зубов, это мы выясним, когда Сыр с ним разберется.
— Но каким образом ты его поймал?
— Уметь надо.
— Что ты делал в парке так поздно ночью?
Дядя Перси словно только этой реплики и дожидался.
— Вот именно! — вскричал он, фыркнув, как боевой скакун. — Это я и собирался спросить! Какого дьявола вы тут делаете? Не помню, чтобы я приглашал вас в свои частные владения бегать, точно бизон, и поднимать оглушительный шум, лишая всех сна и отдыха. У вас, кажется, есть свой сад, вот и сделайте одолжение, бегайте по нему, как бизон, если вам хочется. Запереть человека в мой сарай! Неслыханная вещь! Какого дьявола вы суетесь, куда вас не просят?
— Это я суюсь, куда меня не просят?
— Да, черт возьми!
Боко был явно ошарашен. Чувствовалось, что в голове у него крутится мысль про некоторых, которые клюют руку кормящую. Сначала он даже слова произнести не мог, только стоял и заикался.
— Ну, знаете ли! — вымолвил он наконец. — Ну, скажу я вам! Ну, разрази меня гром! Ну, лопни мои глаза! Я, оказывается, суюсь, куда меня не просят! Вот, выходит, как вы на это смотрите? Ха! Конечно, никто не ждет особой благодарности за те небольшие услуги, которые делаешь людям, — во вред себе, кстати сказать, — но все же, казалось бы, в таких случаях можно было по крайней мере ожидать любезного обращения. Дживс!
— Сэр?
— Что говорил Шекспир насчет неблагодарности?
— «Дуйте, дуйте, зимние ветры, — сэр, — вы не так жестоки, как людская неблагодарность». Кроме того, он называет это человеческое свойство: «Ты, дьявол с мраморным сердцем».[123]
— И тут он недалек от истины. Я сторожу его дом, точно верный ангел-хранитель, поступаясь своим сном и отдыхом, проливаю пот, задерживаю грабителей…
Тут дядя Перси снова вмешался:
— Каких грабителей? Чушь! Совершеннейшая чушь! Наверное, просто безвредный путник укрылся от грозы в моем сарае…
— От какой еще грозы?
— Неважно, от какой грозы.
— Никакой грозы нет.
— Ну, хорошо, хорошо.
— Чудесная ясная ночь, никаких признаков грозы.
— Хорошо, хорошо! Не о погоде сейчас речь. Мы говорим о бедном, одиноком, заблудившемся страннике, которого заперли в сарае. Я утверждаю, что он просто безобидный прохожий, и отказываюсь преследовать несчастного. Что плохого он сделал? Вся шушера на мили в округе пользуется моим парком как своим собственным, почему же с ним так обошлись? Сюда ведь, кажется, открыт доступ всем, черт подери.
— Так вы не думаете, что это грабитель?
— Не думаю.
— Уорплесдон, вы — осел. А как же оберточная бумага?
А патока?
— К черту патоку. Провались оберточная бумага. И как вы смеете называть меня ослом? Дживс!
— Милорд?
— Вот десять шиллингов, ступайте отдайте их бедняге и выпустите его из сарая. Пусть он заплатит ими за ужин и теплую постель.
— Очень хорошо, милорд.
Боко неодобрительно взлаял, как рассерженная гиена.
— И вот еще что, Дживс, — сказал он.
— Сэр?
— Когда он уляжется в теплую постель, получше подоткните ему одеяло и позаботьтесь, чтобы у него была грелка.
— Очень хорошо, сэр.
— Десять шиллингов, подумать только! Ужин, а? Теплая постель, ну а как же! Все, с меня довольно. Я умываю руки. Больше вы не дождетесь от меня помощи, когда понадобится ловить грабителей в этом сумасшедшем доме. В следующий раз, когда они явятся, я похлопаю их по спине и подержу им лестницу.
Боко удалился во тьму, весь кипя обидой, и его, говоря честно, можно было понять. Обстоятельства сложились таким образом, что разобиделся бы и самый кроткий человек, не говоря уж о темпераментном молодом литераторе, приученном заглядывать на огонек к своим издателям и, чуть что, закатывать им скандалы.
Но хоть я его и понимал, однако же скорбел. Более того, я бы даже сказал, что стенал в душе. Чувствительное сердце Вустера глубоко страдало оттого, что путь юной любви Нобби и Боко так тернист, я всей душой надеялся, что в результате ночного переполоха дядя Перси сменит гнев на милость и тернии будут убраны у них из-под ног.
Но вместо этого вздорный писака умудрился перебраться на самую нижнюю ступень дядиной немилости. Если прежде шансов на то, чтобы отхватить опекунское благословение, у него было, скажем, один к четырем, то теперь их наверняка осталось не больше, чем восемь на сто, да и то, боюсь, никто бы не поставил.
Я еще стоял, размышляя, не надо ли сказать Боко пару-тройку слов в утешение, и склоняясь к мысли, что, пожалуй, лучше не надо, когда послышался тихий свист, — возможно, это крик малой ушастой совы, точно не знаю, — и из-за дальнего дерева выглянуло нечто смутное, но безусловно женского рода. Я сообразил, что по всем признакам это не иначе как Нобби, и потихоньку, пока никто не видит, отчалил в том направлении.
Догадка моя подтвердилась, это была Нобби, в халате, но без папильоток. По-видимому, при ее
