— You gotta be nice with me, man,[23] — улыбнулся мне на прощание мой широколицый густобровый избавитель, первоклассный спиннингист, истребитель тускалусского окуня.
В тот же вечер мы вызвали из Насосного Керри и оприходовали в ресторане «Ракушка» на набережной по пинте принесенного виски.
Период целительства завершился печально, месяца через четыре. Сначала кто-то придумал торговать пакетиками с волосами Хашема. То-то я приметил, что люди, которые в этот день не успели зайти на прием и собираются остаться ночевать на кордоне, все норовят быть к Хашему поближе, тянут к нему руки, когда он выходит из шатра. Сначала я думал, они просто хотят впрок коснуться спасителя и верят, что тем самым обретут здоровье, счастье.
Шурик зачастил к шатру и все ходил поодаль вокруг, иронично прищуриваясь, поматывая головой, глядя, как толпится народ перед входом в палатку. И один раз я застал Петра, стоящего на пригорке на коленях с почерневшей иконой Богоматери. Он был кромешно пьян и, время от времени приходя в сознание, широко, истово крестился на шатер. Пришлось его увести.
Начало конца для меня означилось появлением приметного хромого с остановившимися глазами старика в облезлой бараньей шапке. Я заметил его в толпе и обратил внимание, как он прятал что-то в карман пиджака. Он пришел лечить жуткий псориаз, и я объяснил ему, что излечение будет долгим. Старик выслушал меня через Аббаса и потихоньку, молчком, протянулся перед Хашемом, распластался.
Недели через две он пришел снова и стал раздеваться. Он показал нам чистое плечо, ранее покрытое струпьями, и бок под ребрами, тоже теперь почти чистый, только неестественно белый и рыхлый, как очищенное яблоко. Старик оделся и развернул принесенный сверток, чтобы подать Хашему булатный кинжал в богатых ножнах. Он получил смиренный отказ, но прежде чем унести с собой кинжал, показал нам крохотный целлофановый конвертик, вырезанный из цветочного фунтика и спаянный утюгом. Он приложил его к губам. Я взял у него пакетик и посмотрел его на свет.
— Локон Хашема, надо полагать, — сказал я.
Хашем непроизвольно провел рукой по дредам, собранным в огромный сноп.
Оказалось, что ночевавшие на кордоне пациенты впотьмах пробирались в шатер в поисках волос на молитвенном коврике, каких-то клочков, ниток с вывешенной на просушку тельняшки Хашема. Срезанные клочки палатки, клочки тряпочек, щепки всякой рухляди, которой касался Хашем, — все шло в дело и пригождалось на амулеты, чье хождение распространилось на весь Талыш.
Через несколько дней Ильхан принес весть, что совет старейшин-сеидов, собравшийся на поляне в горах близ Истюсу, приговорил Хашема к анафеме как колдуна-язычника. А всякого, кто прибегнет к его помощи, — объявить гяуром и исторгнуть из общины.
Глава тридцать четвертая
СНОВА ТЕАТР
Хашем идет на окраины Баладжар, бакинского села у могучего разъезда, узловой станции, где испокон веков формировались и принимались эшелоны с направлений Тифлиса и Ростова; где прабабка Ильи с семилетней дочкой на руках в 1921 году, едучи к мужу, комиссару 11-й Красной армии, во Владикавказ, была обворована: лишилась всех сбережений и вырученных от продажи дома денег. Мало что изменилось с тех пор на станции Баладжары.
Что может измениться на ровном месте, исполосованном железнодорожными путями и выстланном широченным перроном, который лишь четырежды за век был полон людьми — плотью времен великого переселения: две войны, одна революция — и опустошение. Эти рельсы целовали колеса личных вагонов Ротшильда, Нобилей, Денстервиля, Тагиева. По ним откатывались английские войска.
Пятнадцать лет назад этот перрон был полон последний раз, больше не будет.
Дурманясь разъяренной от зноя нефтью, струящейся маревыми парами над стадом составов черных, лоснящихся цистерн, которые тянулись цепями от горизонта до горизонта под шатким (зимой вихляющим и сотрясающимся страшно под порывами ветра) и тоже нескончаемым пешеходным мостом, на котором Хашем вдруг замер от того, что зной опустил из зенита отвес в его темя. Солнце ломалось в сводчатых стеклах вокзала. Чтобы очнуться, Хашем подпрыгнул. Мостик задрожал, ржавые перила заволновались, пружинисто сопровождая его шаг.
У поворота на Хурдалан, близ республиканской трассы, пересекавшей Апшерон у его основания, высились составленные в ряд дома военного городка, прозванного «Китайской стеной» из-за своей угрожающей длины. Вблизи они производили диковатое впечатление монументальности и были похожи на взятую варварами крепость: повыбитые стекла, хлам, пристройки на первых этажах, стены, повсеместно закопченные буржуйками, трубы которых выставлялись в форточки. Все постройки заняты беженцами.
Хашем ищет здесь Айгуль, ей шестнадцать лет, он познакомился с ней, когда был в борделе вместе с Керри. Он уже был на Торговой, ему сказали, что Айгуль серьезно заболела, и дали этот адрес. Он ищет ее теперь в казарме, но поиски его вдруг прерываются — он видит сервант. Такой был у Ильи дома, и это был алтарь счастья. На верхнем его ярусе за стеклом стоял немецкий чайный сервиз. Из него пили чай только в новогоднюю ночь. Добывался хитро запрятанный ключ для нижнего отдела, и створчатое чрево открывало стопки альбомов по искусству — Репин, Лукас Кранах Старший, Ван Гог, Матисс, черно-белые репродукции «Малой истории искусств»: в подростковом возрасте, обуреваемые Рафаэлем, Рембрандтом и Тицианом, они разыгрывали те или другие живые картины: Хашем раздевался догола и ложился, как Даная, прикрывая наготу одеялом ровно как она.
И Хашем присел на корточки перед этим сервантом — теперь обшарпанным, ставшим руиной, провел рукой…
Шиферные крыши как казармы, так и зданий военного городка полны прорех, закрытых новыми листами шифера, которые не прибиты, но придавлены известняковым кубиком. Сверху крыши похожи на кладбище: расставленные кубики — надгробья. Кроме убогости, в этом было еще засилье временности, бездомности: жильцы готовы были в любую минуту покинуть место проживания и перебраться на новое место вместе с листами шифера, вместе с камнями.
Айгуль не больна, она просто не желает больше ходить на Торговую. Она узнает его и ведет гулять к Джейран-батану, вдоль дороги. Озеро это тщательно охраняется, но она умеет быть незаметной. Они пробираются, и Айгуль купается в одежде, выходит и обсыхает.
Хашем говорит:
— Мне только нужно, чтобы ты меня слушалась.
— Я буду тебя слушаться.
— Я дам тебе лекарство, и ты заснешь.
— Оно горькое?
— Нет. А потом я дам тебе еще лекарство, и ты очнешься. И тогда все решат, что ты воскресла. И прославят тебя.
— А как я его проглочу, ведь я буду спать?
— Я сделаю укол.
— А сколько я заработаю?
— Вот, — Хашем протянул ей двадцать долларов. — И столько же потом.
— Хорошо, — говорит Айгуль.
Однажды я невольно выследил Хашема, когда тот ушел в очередной раз в Ширван, выследил его у моря, сидящим на камнях над оврагами шторма. Я рассматривал его, как он сидел, видимо, медитируя, задумчиво, полностью погруженный в мысли. И вдруг, не сводя глаз с волн, он отвел руку в моем направлении и загнул средний палец.
Хашему снился сон, который был сильней действительности. Красивая русская девушка с долгой
