Аббас. Его хотят. Я сказал, чтобы сунуться не думали. Пока вы в моем доме, никто вас не тронет.
Хашем. Не верю. Вызывай милицию.
Аббас. Зачем шум поднимать. Я сказал: они будут иметь дело со мной.
Мы с Керри переглядываемся.
Четыре дня назад Керри прибыл на Северный кордон, ища прибежища во владениях разгромленного Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова. Он объяснил Хашему, мне и Аббасу, что любит вот эту девочку по имени Гюзель, что готов отдать за нее жизнь, что собирается по достижении ее совершеннолетия на ней жениться и уехать в Калифорнию.
Хашем быстро посмотрел на Гюзель. Она была одета в джинсы и рубашку с погончиками, лицо ее было заплакано, углы рта опущены, у распухшего носика держала платок.
— Congratulation,[28] — сказал Хашем, шагнул вперед и пожал Керри руку.
— Но есть проблемы, — сказал Керри, и Хашем отступил, приготовляясь слушать.
— Пять месяцев назад ко мне на аэродром явился отец Гюзель, Магомед-ага. Гюзель открыла ему нашу связь, сказала, что собирается уехать в Америку, и просила дать разрешение. Магомед-ага потребовал от меня денег, я ему дал, и он стал приходить каждую неделю. Я просил его приходить раз в месяц или позволить мне самому приносить ему мзду. Но он отказался, пригрозив написать заявление в полицию, что я проживаю с его несовершеннолетней дочерью. Мне пришлось принять его условия. Все это время я соображал, как мне быть. Девочку свою я не могу вывезти из страны. Уехать без нее я не желаю. Я довольно уже прожил, чтобы не брать у будущего взаймы. Мне остается только быть с ней здесь рядом и ждать ее совершеннолетия.
— Вы можете пожить на кордонах. Ваше пребывание здесь будет безопасно, но оно не сможет долго оставаться тайной. Я здесь уже не хозяин. Разумней было бы оставить здесь только Гюзель, я попрошу Сону присмотреть за ней, — сказал Хашем.
— Она присмотрит, — кивнул Аббас.
Керри поселил Гюзель у Аббаса, навещал ее каждые три дня, а на обратном пути иногда оставался ночевать в Ширване. Передвигался он теперь осмотрительно, дважды меняя зигзагом маршрут, потому что заметил недавно: бежевая «копейка» с правой выбитой фарой села ему на хвост у трамвайного круга в Насосном. Керри был под ударом. На аэродром уже приходил вежливый милиционер с сообщением, что в угрозыск поступило заявление о причастности Керри Нортрапа к исчезновению Гюзель Салиховой. Девочка после этого написала два письма: отцу и в милицию, где сообщала, что исчезновение ее полностью соответствует ее воле.
Керри был подавлен и не расставался с фляжкой. Я пробовал его ограничивать, но он только горько улыбался:
— Спокойно, мальчик. Исключительно для подкрепления духа.
— Керри, тебе надо уехать и забыть о Гюзель, — сказал я однажды твердо.
В его глазах полыхнул испуг.
— Да куда мне…
Керри входил в штопор, и я был ему не в помощь.
Хашем был чем-то занят в Ширване и редко появлялся на Северном кордоне. Он выслушивал от меня доклады о состоянии Керри. Покуда он не выносил никаких суждений, но последний раз, после того, как я ему сказал, что за Керри установилась слежка, Хашем задумался и сел молиться. Очнувшись, произнес:
— Керри лучше уехать. Поговори с ним.
— Говорил. Ни в какую. Старик хочет принять бой.
— В том-то все и дело. Никакого боя не будет, — сказал Хашем.
Вечером у костра Хашем нашел Керри, разговаривающего с Шуриком, Петром и Аббасом. Они плохо его понимали, так что по мере сил я переводил.
Керри в тот вечер все чаще прикладывался к фляге, то и дело передавал ее Шурику и Петру. Шурик снова отказывался, Петр неизменно делал смиренный глоток и утирался рукавом, приговаривая тихонько: «Эх, хороша трофейная отрава».
Я раздражался и тем больше уставал с переводом.
Керри наконец достал из рюкзака бутылку и, получив от егерей вежливые улыбки отказа, хрустнул пробкой.
Хашем не успел произнести ни слова, как Керри с вызовом обратился к нему. У меня сжалось сердце.
— Мое почтение, наш пророк! — приветствовал он Хашема, потрясая бутылкой. — Не откажетесь ли выпить с нами? У меня накопилось несколько вопросов, я хотел бы их огласить. Может быть, вам нескучно будет на них ответить.
Хашем быстрыми шагами подошел к Керри, тот встал, чтобы пожать ему руку. Хашем взял из рук Керри бутылку и, как горнист, приложил ее к сомкнутым губам. Виски тек ему за шиворот, гимнастерка почернела. Рука Керри непроизвольно поднялась, но отнять у Хашема бутылку он не решился.
— По усам текло, да в рот не попало, — пробормотал Шурик и поежился.
— Слушаю вас, капитан, — сказал Хашем, отбросив пустую бутылку и садясь подле Керри. Еще и штаны его были изрядно вымочены.
Егеря замерли, только Аббас крякнул и мотнул головой, когда бутылка брякнулась оземь.
— Так вот, вопросик у меня есть. Размером со вселенную. А может, и поменьше. Не знаю. Как посмотреть. Мне лично данная загвоздка нутро жжет, — сказал Керри.
— Задавайте ваш вопрос, только не надейтесь на ответ, — сказал Хашем.
Керри кивнул, втянул голову в плечи и начал говорить. Не знаю, то ли отсвет костра так показал, то ли в самом деле вдруг это стало явно, — я осознал, как Керри состарился. Его всегда крепкая фигура вдруг показалась мне изможденной, понуренная голова и тени под глазами, у него появился какой-то старческий жест, когда он поправлял очки… Он никогда их не носил, доставал только, когда открывал ноутбук, теперь зачем-то они сидят на кончике носа… И еще я заметил: у него дрожат руки и губы, когда он приглаживает осторожно волосы Гюзель.
— Вопрос очень короткий. Все мы отлично знаем, что Христос, мой Бог и ваш пророк, страдал физически. Муки его необычайны. Все мы это хорошо знаем, — обвел всех глазами Керри.
— Да, мы это знаем, — кивнул Хашем.
— Но мы также знаем, что спустя сто лет после Распятия и Вознесения при подавлении восстания Бар-Кохбы римляне вырезали три четверти населения Израиля. Дорога на Газу была уставлена крестами с распятыми повстанцами. Вопрос мой такой: мучился ли Он душевно? Мучился ли Он совестью? Потому что мне даже страшно подумать, что Он не мучился душевно, что Он не знал мук страстей человеческих, что Он всего только был бесчувственно поглощен верой и осведомленно пошел на смерть, пусть не быструю, но избавляющую. Почему не описаны его внутренние муки? Терял ли он близких? Умирали или болели у него папа, мама, возлюбленная? Не надо мне объяснять, что ему был близок каждый человек из живших и живущих. Примитивное объяснение, ниоткуда не вытекающее. Если он любил всех, то почему Господь выбрал только Его — Своим Сыном? Почему не каждый человек есть Сын Господа, то есть Человек?! Неужели в те времена человек был так примитивен, что счастье исчерпывалось только физическим благополучием? Или верующие ничего бы не поняли про душу? Неужели вере достаточно быть основанной на стремлении существовать без боли, здоровым и безбедным? Я не верю! Иначе это слишком королевская смерть…
— Как копает, а?! — восхищенно воскликнул Шурик, когда я произнес последние слова перевода. Аббас грозно поднял на друга брови.
Все молчали. Керри поворошил угли.
— Так что я не знаю, как быть. Если Он не страдал душой, то мне многое — и моя ничтожная жизнь, и великая вселенная — кажется бессмысленным.
Все обратились теперь к Хашему. Он молчал, глядя в огонь костра. Степь потихоньку гремела вокруг ночными голосами. Бескрайность ее ощущалась как щит, как алтарь.
— Ваш вопрос останется без ответа, — сказал по-английски Хашем. — А ты, Илья, — он обратился ко мне, — в следующий раз переводи точнее.
