Перс

Баку. И вот я вижу поздний вечер, сумеречный бальный зал какого-то особняка. Тусклые, едва тлеющие люстры, полные фонтанного хрусталя. Накурено, грохочут сапоги и голоса, бывшие офицеры всех родов и служб с еще не разглаженными заминками споротых погон обходят с листами в руках комнаты, располагавшиеся по периметру зала. Выражения лиц — от любезного до недружелюбного: не пленники, не перебежчики, а уловленные временем. Давка у регистрационных парт. Регистраторы восседают смешно — просунув наружу поверх поставки ноги, или ерзают, стараясь поместиться коленями под крышку. Из комнат то и дело появляются комиссары, выкликают фамилии без чинов. Их задача вербовать подходящих по нраву, отсеивать тех, кто держит камень за пазухой. Десятка два белых офицеров зажали в углу комиссара, расспрашивают:

— Нас не расстреляют в ЧК?

— Сколько будут платить на флоте?..

— А если вступлю в партию, то сколько?

Умные и серьезные стоят в стороне в очереди за участью. Кое-кто из комиссаров встречает здесь своих знакомых. Разговаривают по душам. Добровольно оставшиеся офицеры (это статус) с крейсера «Орел», чей капитан бежал в Крым через Тифлис и Батум для доклада Врангелю. Вся касса флота вместе с двухмесячным жалованьем отправилась за ним. Ненависть и презрение бывших подчиненных, вспоминают директора цирка шапито, также бежавшего с кассой. В городе смесь ликования, озабоченности и бессилия. Полуголодное существование, враждебные проповеди в мечетях и диверсии на водопроводе и электростанциях дополняют картину. Ревком перекрыл Батумский нефтепровод, отныне не Ротшильды и не Нобели устанавливают цены на керосин.

4

Две ночи я провел в заброшенном доме на мысе Баилова, старом купеческом доме, полном хрустких осколков, обрушенных лестниц, по которым я не решался взойти. Когда-то в нем размещался один из отделов канцелярии Каспийской флотилии. Когда садилось солнце, я карабкался по косогору нижней террасы и забирался в провал в стене. Спал в обширном камине, обвитом лепниной. В заложенном дымоходе то завывал, то шептал ветер, сыпалась штукатурка, и утром мне приходилось тщательно перетряхивать спальник, одежду. Окно в полстены с пристальным видом на бухту светилось передо мной. Ночью мне все чудилось, что в доме кто-то бродит и перелетает тенью из угла в угол…

По утрам жадно втягивал носоглоткой запах сухой земли, растирал в ладонях, чтобы вдохнуть, позабытые растения — полынь, сладкий корень, листья акации, рожкового дерева. Я вскарабкивался к улицам и наблюдал жизнь Баилова. Примерно то же расположение сохранили овощные лавочки, сапожные будки, булочные. Времени трудно изменить уже состарившийся город. Однако раньше этот нагорный район был населен по преимуществу семьями моряков, много было военных патрулей, определявших дисциплину на улицах, запрещавших фотографировать. Теперь на улицах из русских я заметил только двоих — мужчину и женщину, свекольно спившихся, опухших. Кроткие пьяницы помогали дворнику вымести и вымыть подъезд, щеголяли услужливостью. Я не мог отнять палец от спусковой кнопки, ожесточенно, как обоймы во время боя, менял объективы, впивался в ранее привычные ракурсы, но теперь обретшие иной, развернутый смысл. Я испугался, когда на улице столкнулся с двумя женщинами в парандже, они мне показались обугленными. На Баилова я уже заходил в две или три лавки, где за прилавком стояли женщины в хиджабах. И не счесть, сколько раз я встретил молодых бородатых мужчин, в мое время бороды в городе можно было встретить только седые, у аксакалов.

Житье мое на Баилове кончилось тем, что меня замела облава: из тюрьмы сбежали двое заключенных, и теперь полиция прочесывала весь город. Меня ослепили фонарем и подняли за шиворот из камина заброшенного дома, в котором я собирался провести уже третью ночь.

Вечером следующего дня мы с Керри сидели перед входом в его складской ангар. Сидели и смотрели, как заходящее солнце плавит взлетно-посадочную полосу. Я остался у Керри на несколько дней. Он научил меня управлять каром, поднимать им паллеты со стопками тяжеленных оружейных ящиков с неизвестным содержимым, показал мне на ноуте, как работает складская программа, объяснил, что инвентарные номера его склада ради секретности смешаны с номерами трех складов в Денвере. В один из вечеров мы отправились в город, где прошвырнулись по бульвару. Мне было сподручней вживаться в родной город с кем-то еще, с кем-то новеньким — все ему рассказывая и растолковывая. Иногда удается заговорить боль.

Домой, в Насосный, мы привезли ящик виски.

5

Я говорю, четвертый глоток: «Я хочу жить в небольшой стране. Такой, чтобы, закрыв глаза, я мог видеть ее всю, целиком. Весь ее север, весь юг, целовать восток и целовать запад. Озеро этой страны было бы полно до краев моими воспоминаниями. Ливень над ней ткал бы мою душу. И когда бы я ложился навзничь, то весь без остатка я становился бы своей родиной: равнинами, холмами, морем. И все, что случилось со мной, превращалось бы в прах, как личное время во мгновение смерти».

Говорит Керри: «В человеке главный ген — самый отвратительный: несколько сложных молекул, несколько абзацев кода, горстка букв — ген национальной розни. Ключ разногласия, разности, различия, ген непонимания одним другого. Любая дружба народов — связка гранат. Тираническому правительству выгодно сеять рознь между подданными. Тогда можно управлять энергией выделяемой ненависти. Уж не знаю, какая физиология у этого гена, как он активирует неприятие. У крыс все просто: крыса, попавшая в другую стаю, живет не дольше секунды — чужака распознают по запаху, который у каждой стаи свой. Десятки лет лучшие умы и души копают тоннель от мусульман к христианству, от христиан к евреям — и никакой иной руды, кроме руды ненависти, не находят. И неведомо им, что в Средние века философия в Европе была одна на всех: евреи читали и переводили мусульман, мусульмане евреев, а философы-христиане даже высоко ценили книгу „Путь истины“, считали, что она написана безымянным монахом Абу-Циброном, и были потрясены, когда нашли арабский оригинал, подписанный великим еврейским поэтом ибн Гвиролем. Я хочу ворваться в двенадцатый век. Юнгой на „Нинье“! Что? Что ты сказал? Саринь на гичка? Что это значит? Грабеж? Пиратский грабеж?»

Говорит Керри: «И как с ними быть? Вот скажи, что нам делать с ними? Ведь они же люди, понимаешь? Вот в чем самый главный ужас этого бедлама. Они — другие, чужие, но они люди. Их Бог сотворил, вложил в них Себя. Понимаешь? А я нет. Я не понимаю. У меня не вмещается это вот здесь. — Он тычет пальцем себе в висок. — Я, американский гражданин, пятидесяти восьми лет от роду, владеющий здравым смыслом и ясной памятью, с каким-никаким образованием и опытом жизни и войны, не понимаю, что движет мусульманами, когда они приносят на себе бомбы. Я не по-ни-ма-ю. Понимать не значит представлять. Представить, как я лично приношу в толпу незнакомых, но ненавистных мне людей десять фунтов динамита и гвоздей, как нажимаю кнопку и исчезаю в аду, — я могу легко. Но понять это я не в состоянии. Настолько, что мне проще нажать кнопку, чем понять, ради чего я ее нажимаю. Только тотальная замена мозга, души может заставить меня понять. Я многое бы дал, чтобы совершить такую замену.

Ты знаешь, как это бывает, когда взрывается человек? В Даммаме мы стояли месяц под ремонтом. Четыре дня я жарился в порту: интендантская служба решила провести инвентарную ревизию и пополнение, так что я торчал на складе, где и приметил этого водителя кара. Парень лет тридцати, я привык его видеть в окрестностях, он управлялся с электрокаром, как акробат с собственным телом. Сильный черноглазый парень, крепкий, работал в просторном комбинезоне, из которого, будто из скорлупы, показывалось атлетическое тело. В кармане у него жила белая крыса, послушная, как жена: никогда без спроса не выбиралась ему на руку, только пробовала носом воздух. Парень управлял погрузчиком с высоким искусством, фигуристо, финтил, получал замечания и снова безошибочно, с зазором в миллиметр сновал между стеллажами, описывал пируэты, расставлял по верхотуре ящики, загружал фуры. В месте, отведенном для курения, он словно бы невзначай устраивал всякие финты, ловко жонглировал зажигалкой, клал ее на тыльную сторону ладони, бил по локтю и ловил плашмя на другое запястье, повторял, будто взбирался по лесенке, выкладывая локти… Делал он это отточенно, с явным азартом и удовольствием от того, что не только его крыса, застыв на его плече, смотрит на фокусы. Один раз я поцокал языком в знак уважения, как положено, парень покраснел. Так мы познакомились. Ничего особенно, никаких разговоров. Просто я знал его имя. А он знал мое. Меня и многих приковывала хлесткая ловкость его тела. Будто только