Воля»; черный мужичок в армяке, гордясь перед толпой, едва не опрокидываясь вперед, несет тяжкую жердь-древко. На другой: толпа наседает на дом с балконами, избранные лихачи виснут на перилах. Вывеска на доме: «Магазин Аббасова».
— Мой дед Мир-Аббас был хан Ленкорани, — говорит Аббас. — Все большевики отняли, сослали в Среднюю Азию. После смерти Сталина дед снова вернулся в Ленкоранскую губернию.
Дальше я разговорился с Шуриком — Александром Моисеевичем. Его волнует, ни много ни мало, само неустройство мира. Рассказал о маете своей, о желании с детства уйти за горы пешком в Иерусалим.
— Так что ж вы в Америку поехали? Надо было сразу в Израиль ехать.
— Жена да девки мои за длинным рублем погнали. А я вол покорный, когда в узде — куда б ни повернул, все равно в тягло.
Оказалось, Шурик — потомок духоборов, уже несколько веков обретавшихся на Кавказе. Однако воззрения его религиозные были неясны по причине их отъявленной эклектичности.
— Все верующие ехали, вот и мы снялись с места. Ничего не знали, куда едем, зачем, дурачье, стадо. Поселили нас в Сакраменто, в Калифорнии. Там сект полно, каких только нету — и пятидесятников три толка, то есть и простые, и реформисты, и обновленцы, баптисты там есть, и адвентистов тоже церквей несколько. Везде сходки, собрания, по церквям, по дворам кругом бьют в бубен, играют на гитаре, кружатся и поют «Аллилуйя!», спасу нет. Я же подался к евреям, у них тихо и поют редко, по праздникам.
Я растерялся, не знаю, как поддержать беседу.
Духобор восклицает:
— Давай еще с тобой выпьем, за твое здоровье. Уж и понравился ты мне! Прям родной! — Шурик толкает плечом в плечо, стукается горячим мокрым виском мне в скулу. То снимает, то надевает бейсболку.
— Я еще вот что тебе скажу… — Шурик глянул вслед Аббасу, пошедшему в дом на зов Соны-ханум. — У меня вопрос есть по Евангелию, — прошептал. — Я его в Америке сектантам задавал, многим — и тем, и этим. И парней из Армии Спасения тоже пытал — никто не выдал, все чурались, пугались, бежали меня, яко оглашенного. А я подкрадусь поближе, войду в доверие, они размякнут, развернут предо мной все знамена свои, гарцуют верховно… И тут я тихо так вопрошаю. Почему, говорю, Марию Господь Сыночком без спроса подарил? Почему не спросил, а можно ли? Согласна ли? Про любит, не любит — я и не говорю уж совсем. Где права человека? Где личная неприкосновенность? Почему ничего подобного нет в Писании? Почему пред Благовещением не было помолвки хотя бы? Прости меня, Господи, что не по уму своему спрашиваю, но за девицу заступиться желаю. Почто обрюхатил без спросу?!.
Я не нашелся, что ему ответить, и принял за шутку его вопрошания.
Вернулся Аббас с еще одним фотоальбомом. Я напомнил ему, что хочу вернуться на море, там переночевать.
— Отвезу, я же сказал. Только палатку поставь, на голую землю не ложись.
Шурик нагнулся ко мне, чокнулся, подмигнул Аббасу:
— Давай лучше в рай поедем.
— Куда? — не понял я.
— В Иран. В Астаре виза стоит сорок долларов, а пропуск в пограничную зону, сорок километров по Мазендерану — бесплатно. Вот поедет Хашем торговать соколиков, просись с ним.
— А почему в рай?
— А потому что в Кандован, шестьдесят верст от Тебриза, пещерное село. Представь — пустошь степная кругом и посереди стоит группа скал, в которых сотами вырезаны пещеры, лесенки, водосточные желоба, ишаки над ворохом соломы внизу стоят, мотоциклы, утварь, лесенки вверх ведут. Спокон веков там люди жили, начиная от Адама. А что, думаешь, в раю тоже надо было от дождя прятаться, от холода, от зноя. В раю и зима была, и лето, а про дома не говорится. Из чего они дома строили? Под деревьями люди не жили. Первобытные люди и то знали многовековые стойбища, хижины, селенья… А ведь Адам умней, чем кроманьонцы.
— А почему именно там? Особенное место?
— А ты как думал. Особенное не то слово. Кандован — родина хлеба, оттуда пшеница пошла. Там сорта особенные в степи растут, диким образом. Ты в Ширване пшеницу еще не находил?
— Какая в Ширване пшеница, там почвы засоленные.
— А ты приглядись, приглядись. Вот те колоски, что найдешь, — они самые стойкие. Недаром за ними Вавилов охотился, весь Кандован по сантиметру обползал.
— Подождите, Вавилов ведь в Афганистане собирал коллекцию, в неприступном Кафиристане, в герметичном царстве альбиносов, похожих на славян? — я удивился, что Шурик, с виду такой неказистый, вдруг заговорил о важном.
Шурик и глазом не моргнул, гнул свою линию.
— Так кто ж тебе правду про сокровища скажет? Пока Вавилов в Афганистан доехал, он у нас тут довольно пожил, а сказал потом, что всю коллекцию собрал в другом месте.
Шурик обо всем говорил так, будто сам видел, даже самую мысль свою видел своими глазами, держал в руках — и коллекционные колосья, и Адама хлопал по плечу, выслушивая о проблемах жизни в Эдеме.
— Вавилов тоже ого какой умный был, я тебе точно говорю. Он знал, что евреи в толкованиях понимают дерево познания добра и зла как пшеницу. Хлеб! Начало земледелия! Вот так-то, а ты говоришь — Кафиристан… Ты меня слушай. Зачем разумному человеку докладывать, где клад лежит. Ему для достоверности важно назвать малоприступную местность, чтобы проверить было трудно, любопытство отбить, — многозначительно заключил, внушив мне первую свою идею, Шурик.
И вот таких идейных выдумок, которые, если взять их на зуб, оказывались вполне реальными, осмысленными приключениями, от него потом произошло много. К осени Шурик повадился приходить к Хашему, наблюдать жизнь общины егерей. Сначала помалкивал, затем стал критиковать. Хашем честно, с открытым забралом возражал ему, Аббас переводил молодым с лету суть их диспута. Молодые горячо, хором отвечали Хашему поддержкой. А Шурик сначала вроде посмеивался, а потом уходил задумчивый. Вот тогда мы с ним разговорились подробней, поскольку я шел его провожать до шоссе и по пути разъяснял и ему, и себе его путаное воззрение. Хашем не обижался на него, говорил: «Интересно повествует человече! Только он отчего-то все время норовит напутать, привлечь к телеге мысли сразу и лебедя, и рака, и щуку… Но колеса мысли не могут в разные стороны ехать!»
А тогда разговор Шурика о божественном Аббас воспринял по-своему. После ужина разомлевшего Аббаса проняло, повело в разговоры, размяк он нутром, вызвонил двух своих племянников и младшего брата Соны, чтобы те посмотрели на иностранца, на друга Хашема. Скоро те пришли, раскланялись с гостями. Племянников я увижу потом у Хашема — среди помощников егерей, затем старший — немой Ислам — попадет на стройку в Баку, где под ним обрушатся леса; три месяца стационара, зато живой; младший станет штатным егерем. Брат Соны, совсем подросток, восхищается Хашемом, и если бы не школьные занятия, то он круглый год пропадал бы в Ширване. После двух чайников чая мы идем через две улицы в сад, принадлежащий Аббасу. Сторожит сад Ислам, он ведет нас, освещая дорогу мощным фонарем, снимая с ворот висячий замок. У Аббаса и впрямь нет детей от Соны. Зато племянник, Ислам, предан ему как собака. В темном саду Аббас показывает деревья, срывает с каждого плоды и передает мне: фейхоа, королек, гранат, яблоко, лимон, грейпфрут, мандарин. Выходим на бахчу, Ислам выбирает нам дыню, она траченная — не то мышью, не то еще каким грызуном.
— Корсак! — говорит Аббас и тычет пальцем в выеденную ямку. — Корсак всегда чует самую спелую дыню на всей бахче. Здесь я его терплю. Зато на винограднике капканы ставлю.
Мы забираем дыню и возвращаемся обратно.
Наконец Аббас отвез меня на остров Сара. В свете мотоциклетной фары я поставил палатку. Ночью долго не мог заснуть, слушал плач шакалов, предупреждавших друг друга о появившемся на берегу чужаке. Я лежал и детски думал, как рад был бы Столяров, как рады были бы мы все обладать таким снаряжением, каким обладаю я: штормовая палатка, которая весит полтора кило и за пять минут ставится почти на ощупь, бесшумная горелка, походные ботинки, в которых не устаешь, одежда — мембранная, дышащая, налобный фонарик, вечный… Так я и заснул — счастливым.
