тюремного существования, прозвучавшее предложение было более чем заманчивым. Будучи уже опытным, я прекрасно понимал, откуда дует ветер. Действительно — два-три месяца — и все позади. Опять же неизвестно, сколько отмерит следующий суд, если дело будет отправлено на новое рассмотрение. Он вполне может вернуться к 12 годам, как было по первому приговору.
Но вместе с тем я понимал, что отказ от обжалования приговора будет автоматически означать согласие с обвинением и приговором, чем бы я потом свои действия ни мотивировал. Более того, я лишился бы возможности рассмотрения жалобы в Европейском суде по правам человека ввиду неисчерпанности внутренних средств правовой защиты. Пойти на это, согласиться с наветом и признать, что я шпионил в ущерб стране, на которую всю жизнь работал, я не мог. Этому противилось все мое сознание. Адвокаты, которым я рассказал о сделанном мне предложении, сказали, что поймут любое мое решение. И я решил, пусть дадут хоть 12 лет, но я буду обжаловать приговор до конца.
Кассационная жалоба в Верховный суд была подана. И тогда атака на меня продолжилась с другой стороны. Сокамерник повел бесконечные разговоры об ужасах лагерной жизни и особенно этапирования.
— Молодые и здоровые-то едва выдерживают этап, теряя в весе по 10–15 кг, — пугал он. — А что будет с тобой, когда у тебя и так остались одни кожа да кости, да при твоем возрасте, — невозможно даже представить. Тем более с твоей статьей тебя наверняка отправят куда-нибудь подальше, на лесоповал. Там ты вообще не выживешь. Там нет никаких законов и правил. Зачем тебе это все надо? Подумаешь, судимость. Кого в России этим удивишь? И кто в России когда добивался справедливости?
Я не отозвал кассационную жалобу. Настойчивость, с которой меня подталкивали к отказу от обжалования, только укрепила меня во мнении, что сокращение наказания с 12 до четырех с половиной лет — приманка, брошенная мне, чтобы я попал в капкан признания своей вины и справедливости обвинения. В совокупности с посулами быстрого условно-досрочного освобождения это было молчаливое предложение компромисса со стороны ФСБ: и мы правы, и ты отделаешься легким испугом; только ничего не предпринимай больше, и давай все забудем. Мощная кампания в мою поддержку, развернутая правозащитниками на фоне охватившей страну шпиономании, мое обращение в Страсбург не могли не заставить власти задуматься о том, как бы замять дело с наименьшими для себя потерями.
Подобный компромисс, по моей оценке, был показателем шаткости позиций его предложившего.
Тогда я не мог знать, что мое мнение целиком разделяется наблюдателями и что они в точности просчитали действия и цели властей. В день оглашения приговора электронная газета «Грани. Ру», корреспонденты которой никак не могли знать о состоявшемся со мной в автозаке разговоре, писала: «Вероятно, суд, сформулировавший вердикт, посчитал, что решение принято архимудрое. С одной стороны, чекисты могут быть спокойны — они действительно поймали шпиона, а не слепили его из своих фантазий. С другой — Моисееву вышло послабление, пусть радуется. Сидеть-то всего осталось полтора года. Можно не сомневаться, что Моисееву уже популярно объяснили, сколь неблагоразумно было бы опротестовывать столь гуманный приговор. Это значит — новое разбирательство, в ходе которого могут открыться новые факты преступной деятельности чиновника МИДа. И — опять Лефортово, опять многолетнее правосудие».[47]
Наряду с кассационными жалобами в Верховный суд прокурором Титовым был подан кассационный протест, в котором он утверждал, что назначенное мне наказание «является явно несправедливым вследствие мягкости, так как не соответствует тяжести преступления и личности осужденного». Действия прокурора были предсказуемыми, так как он не добился того наказания, т. е. 12-летнего срока, на котором настаивал.
Свое мнение прокурор мотивировал в основном тем, что «на предварительном следствии и в судебном заседании Моисеев… виновным себя в инкриминируемом деянии не признал, в содеянном не раскаялся». Тем самым Титов, сам того не желая, опроверг утверждения в приговоре о моих якобы признательных показаниях на следствии. За них упорно пытались выдать то, что было написано в протоколах самими следователями, под которыми они вынудили меня подписаться. Но никогда, несмотря на угрозы и давление, я не признавал своего сотрудничества с южнокорейской разведкой или передачи Чо Сон У секретных документов и сведений. Это наконец-то стало очевидным даже прокурору.
Прокурор просил приговор отменить и дело направить на новое судебное рассмотрение. Защита и я просили дело прекратить, ввиду отсутствия состава преступления.
Можно с уверенностью утверждать, что второе определение по моему делу далось Верховному суду весьма нелегко. Об этом свидетельствует, в частности, длительное согласование, необъяснимая почти четырехмесячная задержка направления материалов дела на кассационное рассмотрение из Мосгорсуда в Верховный суд. Дело в том, что этот срок законодательством не конкретизирован, в то время как сроки рассмотрения кассационной жалобы в Верховном суде после поступления в него дела строго определены.
Исходя из того, что второй приговор практически повторял первый (и тот, и другой — по существу изложение обвинительного заключения), логично было бы ожидать, что Верховный суд опять отменит приговор и направит дело на новое рассмотрение. Тем более что в последнем приговоре не просто были проигнорированы, но даже и опровергнуты замечания, содержащиеся в Определении судебной коллегии Верховного суда.
Но это бы означало, что дело будет слушаться уже восьмым составом суда. Его рассмотрение и так превысило все разумные сроки. К тому же результат нового процесса не мог быть очевидным, поскольку в деле ничего нового не появилось, а число «своих» судей у ФСБ в Мосгорсуде не безгранично, в чем можно было убедиться на примерах Губановой и Коваль.
В результате, 9 января 2002 года было принято решение оставить и жалобы, и протест прокурора без удовлетворения. Судя по всему, юридическая сторона вопроса меньше всего интересовала Верховный суд, поскольку второе его Определение вопиюще расходится с первым. На этот раз он согласился со всеми выводами суда и даже противоречащими предыдущему Определению Верховного суда.
Судьи практически не слушали ни меня, ни моих адвокатов, к которым на этом этапе вновь присоединилась Каринна Акоповна Москаленко. Они все время перебивали, требуя сократить выступления и утверждая, что они и так прекрасно знают дело, во всем разобрались, и, мол, выступления вообще не нужны. Видимо, чтобы развязать себе руки, ссылаясь на секретность, они не допустили на суд известного правозащитника, депутата Государственной думы Сергея Адамовича Ковалева, который пришел выступить в мою защиту. Закрытость Верховного суда вообще не имеет смысла, поскольку оглашаемое на нем, даже если в деле была гостайна, не выходит за рамки открытого приговора и нарушений, допущенных в суде первой инстанции.
После окончания каждого судебного процесса я в течение нескольких дней выезжал в здание Мосгорсуда для ознакомления с протоколом судебного заседания, чтобы внести в него необходимые замечания и сделать выписки для ссылок при кассационном обжаловании. Ни разу протокол не был готов в положенные три дня после вынесения судом решения, на его подготовку у судей уходило минимум два месяца.
По своему пыточному характеру эти выезды ничем не отличались от выезда в суд, а в чем-то даже их превосходили. Вывозили на весь день, а читать давали в течение не более трех-четырех часов. Все остальное время уходило на сидение в полутемном бетонном «стакане» и доставку из изолятора и обратно. Поэтому многие отказывались от ознакомления с протоколом, не желая подвергать себя дополнительным испытаниям, тем более что судьи, как правило, не удостоверяют замечания. Мой опыт это полностью подтверждает.
Порочность судебного протокола заложена уже в том, что формальная ответственность за его ведение возложена на молоденьких девушек-секретарей, которые по своему разумению фиксируют самое главное из происходящего на процессе. А как они могут выделить это главное, не зная многотомного дела, не имея соответствующего образования и печатая протокол со слуха прямо в компьютер? В МИДе, например, для записи переговоров не прибегают к услугам даже профессиональных стенографисток. Это всегда делает один из сотрудников, знакомый с проблемами. Из практики известно, что он делает протокол лучше и выделит действительно главное, никогда не ошибется в датах, именах и т. п.
